Когда бутылка виски пустеет, она заговорщицким шепотом зачем-то сообщает мне, что никогда в жизни не спала голой, распахивает окно настежь и гонит меня в соседнюю комнату спать.
В ответ на мои возражения о том, что спать я не очень хочу, она только продолжает петь какую-то неизвестную мне песню и громко хлопает дверью.
Сюрреализм: человек, который вырастил в вас цветы, поет в соседней комнате, лежа раздевается на полу, а вы сидите на кровати, обхватив колени руками, и не знаете, что делать.
Ложусь на подушку, пахнущую шампунем Хлои и ей самой — неизменно-горькие сигареты, пот и лак для волос — и вслушиваюсь.
Сердце подсказывает мне, что засыпать еще слишком рано.
Тонкие стены сотрясаются от Хлоиных песен неизвестных исполнителей, потом она становится все тише, я слышу шорох и негромкий звук падения — она снимает футболку, — и повисает тишина.
Тишина, в которой я схожу с ума и все мои цветы наклоняют бутоны, потому что их лишили солнца.
Но только на секунду.
Потому что после я слышу то, от чего внизу живота скручивается тугой ком.
Рваный вздох, полный желания.
Это невозможно спутать ни с чем. Невозможно забыть. Это невозможно выкромсать из себя ножом. Когда ты слышишь такой вздох, мир крутится со скоростью волчка.
Нет, я не могу…
Я не…
Да.
Не выдерживаю — любопытство всегда берет верх над чем угодно — и приоткрываю дверь; знаю, что Хлоя спит к ней макушкой, поэтому у меня есть крошечный шанс, что меня не заметят.
В свете убывающей луны обнаженная Хлоя Прайс, трогающая, касающаяся, берущая себя, кажется мне вырванной фотографией, сброшенным влажным листом в проявочной; и тишина пронзается только ее резкими вдохами и выдохами.
Затаив дыхание, жадно вслушиваюсь в каждый звук; и воздух, наш общий воздух, дрожит и искрится.
Я вижу ее грудь — твердые от прохладного воздуха соски; ребра — они выпирают так сильно, что кожа вот-вот лопнет, раскрывая обнаженные мышцы; напряженные плечи — худые и острые, чуть опущенные; очертания тонких рук в темноте.
Я знаю, что ее пальцы блуждают между ее ног, хмельно-сухие губы раскрыты, а ресницы дрожат.
Знаю, что поймаю, не могу не — заставляю себя смотреть, как она выгибается, подается бедрами навстречу своей руке и опускается вновь; как зажимает рот влажной ладонью, чтобы не выдать себя; как все тело расслабляется — и теперь она тяжело дышит, почти стонет. Глаза ее блестят в темноте, словно звездное небо на несколько секунд стало ближе к ней.
И когда я падаю на подушку в соседней комнате, то отчетливо понимаю, что она прижимала ладонь ко рту, чтобы спрятать там имя, едва не срывавшееся с губ.
Макс.
Комментарий к XII. Хлоя.
Волшебная иллюстрация танца Макс и Хлои на песню “Florence + The Machine - Never Let Me Go” от Wqüs Grinir: https://goo.gl/CUun8E .
Эта глава - безумие. Знаю, что многие согласятся с этим. Я люблю эту Хлою, я люблю эту Макс, и мне (всего на секунду) показалось, что я пишу каноничную сцену. Над концовкой думала слишком долго - и дописывала, и переписывала, в итоге оставила самый первый вариант - он напоминает мне взрыв звезд.
Спасибо всем, кто читает меня, кто оставляет отзывы, кто пишет мне в личные сообщения и в комментарии. Я люблю вас!
оказавшаяся рядом со взрывом
Инсайд.
========== XIII. Ярмарка. ==========
находящемуся на сцене ружью двуствольному
суждено в эпилоге выстрелить, ну, а мне —
находить тебя в ночи, пахнущей так по-летнему,
в неуместных беседах полуночных без вранья.
если у каждого есть грань, которую не преодолеть ему,
очевидно, что ты — моя.
Ничего хорошего не бывает без плохого. Закон Вселенной. Парадокс.
Очередной приступ ловит меня на улице, подкарауливает за углом, скручивает пополам и заставляет упасть на землю. Я кашляю и задыхаюсь, словно у меня эпилепсия.
Мое тело снова не принадлежит мне.
Странно, но мои приступы паники проходили совсем не так, как сейчас; сейчас мне кажется, что я словно под каким-то веществом, которое мой организм пытается отвергнуть. Все делится пополам, множится, включается и выключается, стук сердца отдается в ушах колесами поезда; я ловлю ртом воздух в пустых попытках наполнить легкие.
А потом реальность раздваивается; и когда я вижу яркое солнце вместо прохладного серого неба, то начинаю кричать и словно скукоживаться, будто меня саму выскребают из этого мира; а потом выпрямляюсь и бегу, размахивая перед собой руками, стараясь не потерять грань настоящего и подсознательного.
Что вы знаете о панических атаках, которых не было пять месяцев, а потом они снова начались? День за днем, каждый раз, я словно впадаю в это оцепенение из льда и страха, а потом бегу так, словно за мной гонятся, по всему кампусу, улицам, бьюсь о дверь комнаты, да просто схожу с ума.
Если это вообще панические атаки; если то, что со мной происходит, — не та самая страшная шиза, о которой когда-то рассказывали.
Но каждый раз, каждый раз после всего этого я вбегаю в бар, нахожу там синий шторм и молча, без всяких слов, обнимаю его.
Потому что Хлоя — мой якорь в этом мире.
Вот и сейчас — плачущая и тяжело дышащая, перепачканная в земле, я прижимаюсь к ее зеленому свитеру щекой и дышу.
А потом она… исчезает. Как диаграмма. Как канал на телевизоре. Полосы — и выключение, и я чувствую резкий больничный запах, стук стекла о зубы, мое горло инстинктивно делает глоток, а потом снова зеленый свитер, сигареты, пасмурное небо.
Две реальности.
Новый симптом какой-нибудь страшной болезни, о которой я не хочу знать, о которой не нужно знать даже Хлое, потому что она очень любит исчезать, забирая с собой небо, переполненное дождем, и неожиданно появляться, прижимая мои плечи к себе.
Как сейчас. Все бросить и обнять.
Хлоя Прайс, мои цветы к тебе — постоянны.
*
Март цветет и пахнет, приносит тепло и тяжелое небо, заставляет бегать под дождем в тонких кроссовках, промокать до нитки. Я повышаю рейтинг успеваемости до восьмидесяти процентов и сдаю два предмета заочно, освобождая себе утро.
Кейт меня не видит. Брук меня не видит. Меня больше никто не видит.
Потому что я как-то совершенно незаметно перебираюсь к Хлое. В ее комнату, в комнату, за которую я не плачу, а она — да, поэтому я становлюсь эдаким домашним эльфом, который убирает в доме, готовит обеды и просто существует, чтобы дышать. Все полароиды на стене, все надписи и плакаты — все остается в кампусе, у меня здесь только камера, ноутбук и пара сменных вещей; раз в неделю я забегаю к себе туда, чтобы взять чистые, закинуть в прачечную грязные и убежать обратно.
Но Хлоя не ночует дома: у Хлои ночные смены, какие-то тайны и секреты, и я только знаю, что в ящике, где она хранит деньги, с каждым днем их становится больше и больше; но на все мои вопросы она отмалчивается.
День за днем, неделя за неделей, март подходит к концу — расписание экзаменов и зачетов, весенние балы и праздники, ярмарки, факультетские недели; но все это меня не интересует, потому что я вижу, как Хлоя горит на своей чертовой работе, словно она пытается…
Пахать за двоих?
Я готовлюсь к зачетам среди пьяных людей, от которых пахнет пивом; или среди пахнущих мускусом подушек на ее кухне; или, забравшись в душ и вытянув ноги, постоянно повторяю термины и обозначения; а Хлоя все работает и работает, пока в один прекрасный день не говорит мне:
— Мне дали отпуск.
И добавляет:
— Ты со мной?
Ошарашенно киваю. Отпуск так отпуск — к черту учебники, к черту все это, Хлоя, Хлоя, Хлоя.
Солнце светит так ярко, что Прайс надевает самую бесстыдную из своих маек, влезает в короткие шорты и ярко-желтые кеды, закидывает меня на переднее сидение своего пикапа и везет в город. На все мои возражения, почти умоляющие крики о том, что я ненавижу общество, она только машет рукой; и я думаю, что смогу пережить ради нее несколько часов на каком-то концерте.