Но я ошибаюсь.
Мы обе — ошибаемся.
*
Первое, куда мы отправляемся — в Джефферсон-парк, на студенческую ярмарку недалеко от моего университета. Я слышу громкие звуки, исходящие от сцены, выстроенной там, за несколько километров, но успокаиваю себя тем, что Хлоя будет рядом.
— Это Firewalk, детка! — кричит она, ударяя ладонями по рулю. — Танцевать, пить пиво и думать только о том, где достать еще!
Не уточняю. Ничего не уточняю — просто молча еду, потому что… Потому что.
Мы паркуемся за несколько десятков метров от парка: свободных мест почти нет, поэтому до самого входа мы идем пешком, и Хлоя под мои очередные возражения покупает нам два билета — двадцатка царапает мою душу.
— Поверь, тебе понравится! — говорит она.
Вымученно улыбаюсь — мне так хотелось поехать к заливу, в горы, можно было сесть в машину и добраться до соседнего штата, или проехаться в нижний город, побродить по улочкам; я бы делала фотографии, Хлоя бы обязательно нашла кафе с крафтовым пивом, и все было бы хорошо.
Но она берет меня за руку — какое-то само собой разумеющееся действие, — и мы заходим в огромное пространство ярмарочного фестиваля, погружаясь в водоворот звуков и красок.
— Яблоки в карамели!!! — Хлоя кричит это так громко, что на нас смотрят; я, конечно, сразу же краснею, а ей плевать — роется по карманам, чтобы найти мелочь, покупает большое яблоко и вгрызается в него зубами.
Кусочки карамели падают на землю, крошится посыпка-звезды, и ее рот перемазан сладким, но Хлое плевать — она смотрит на это яблоко в карамели так, словно видит перед собой божество, и я смеюсь.
— Хочешь еще?
Хлоя мотает головой, но я знаю: она еще не доела, но уже выискивает, где бы еще раздобыть поесть или чего поинтереснее: например, я только что заметила ларек с прозрачно-кристальными сферами, внутри которых плавают киты. Пятьдесят долларов — слишком много за такую красоту, но я бы не отказалась иметь такую у себя в комнате или на кухне Хлои.
Но мой персональный синий шторм сводит меня с ума — неожиданно она подскакивает к лавке с вывеской «Все травы мира» и покупает букетики мелиссы, полыни и перистого ковыля, и с мольбой в глазах просит меня сложить это все в сумку и беречь как зеницу ока.
Откуда в Хлое (давайте еще раз, В ХЛОЕ ПРАЙС) желание купить и развесить по дому букетики трав, да еще именно таких — я не знаю; но я киваю и осторожно укладываю шуршащий пакет рядом с полароидом.
Она все еще держит меня за руку, а потом вдруг резко, не давая мне опомниться, обнимает меня за плечи. Третий жест, который появляется у нас с ней за эти недели, пускает мое сердце в пляс.
Повсюду музыка — в основном она исходит от сцены, где пока еще не начался концерт, но из динамиков, подвешенных на столбах тоже, да и в лавочках частенько можно увидеть радиоприемники на батарейках.
Я никогда не была в таких местах — страх мешал мне увидеть то, что я вижу сейчас: все эти диковинные вещицы, яркие люди, фокусники, юноши, играющие с огнем, живые статуи — это ощущение детского восторга.
Мы играем в какую-то дурацкую игру, покупаем мелочи, которые нам понравились, а потом Хлоя откуда-то достает огромную розовую сахарную вату, и мы едим ее с двух сторон, смеясь и кидаясь липкими остатками.
Хлоя подносит к моему рту палец и снимает воздушно-розовый лепесток.
И мой внутренний сад становится еще больше.
Она касается меня везде и всюду — незаметно, будто давая привыкнуть — вот ключицы, плечи, уголок губы, вот сгиб локтя, вот живот под тканью футболки, и я верчусь, словно веретено, и от слабых огоньков-прикосновений загорается пожар.
Мой полароид меняет вторую кассету, когда начинают сгущаться сумерки, а Хлоя все сильнее прижимает меня к себе — с каждой минутой ее рука на моем плече становится ощутимее; кончики пальцев поглаживают кожу под футболкой, и по моему телу растекается горячий живой металл.
А потом она резко притягивает меня к себе и целует в шею — как-то нелепо и глупо, совсем не по-прайсовски, извернувшись, видимо, пытаясь что-то сказать, но не найдя слов. И прикосновение губ к коже опаляет, сжигает меня дотла — и я таю, растекаюсь в ее руках.
Мир исчезает, оставляя только нас.
Но через секунду Хлоя становится просто Хлоей — лишь чертенята в ее глазах пляшут и отбивают чечетку, а я улыбаюсь, и она говорит:
— Черт, Макс, ты просто светишься.
Мой разум — невразумительный черный лабиринт, в котором я давным-давно потерялась.
Я держусь за Хлою Прайс, потому что вместе с темнотой меняются и люди — вокруг нас сворачиваются лавочки, уходят циркачи, парк накрывает атмосферой предстоящего концерта — тут и там начинают продавать выпивку, появляются тени-спутники, тени-разбойники, тени-убийцы спокойствия; ночь — не мое время суток, я цепляюсь за Хлою, а та уже вся нетерпеливо ждет концерта.
— Я в туалет и за выпивкой, — говорит она мне. — Макс, постой здесь, не уходи никуда, окей?
Киваю, хотя мне некомфортно, и страх уже начинает ползти по позвоночнику, зарождая очередной приступ, но я борюсь с ним, как могу — сжимаю кулаки, глубоко дышу и потихоньку успокаиваюсь, думаю о Хлое.
Рядом со мной обнаруживается небольшая лавочка, уже готовящаяся закрыться; и пули на моей шее звенят, когда я наклоняюсь рассмотреть деревянные расписные кольца поближе. Какая-то девушка, до одурения похожая на Брук, говорит:
— Это разрывной круг, детка. Что-то вроде солнца, которое потеряли и нашли. Пять баксов — и оно твое.
Верчу в руках — простое дерево, узкое и тонкое, непонятные символы и знак — расколотое на пополам солнце с лучами-ветками.
Хлое бы понравилось, мелькает мысль в моей голове, а руки сами тянутся к кошельку: пять долларов — слишком мало за такую красоту.
— Мы все сгорим в тысячах таких солнц! — кричит девушка мне в спину, и я вздрагиваю и отхожу.
Колечко — невесомый кусочек дерева — греет мой нагрудный карман, и я пробираюсь поближе к сцене.
Мне безумно хочется пить, но здесь только алкоголь и сладкие лимонады, воды я не смогла найти нигде, как и способа выбраться отсюда — парк окружен специальным забором, чтобы всякие зеваки не проходили без билетов.
Хлои нет слишком долго — я начинаю замерзать без движения, поэтому пытаюсь протиснуться сквозь толпу, чтобы найти ее, одновременно набирая номер на телефоне; но номер недоступен — а толпа все сжимает меня, грозясь сломать кости и повалить на пол.
— Вот ты где! — Кто-то хватает меня за рукав и тащит; я не успеваю ничего сказать, потому что меня буквально выдергивают из этой ревущей толпы — концерт только что начался.
Я до последнего надеюсь, что это Хлоя.
Но это не она.
На моей коже отпечатались лунки из-под идеально выточенных ногтей-стилетов Виктории Чейз, от которой здорово несет алкоголем и сладким запахом травки.
Значит, где-то рядом Прескотт.
Колени начинают дрожать сами собой от мысли, что со мной может произойти, если мы втроем снова окажемся наедине — ведь последние полгода они не сказали мне ни слова, и я все ждала и ждала бури.
На сцене зажигаются первые огни быстрее, чем на Такому опускается ночь; и вот уже страх, вышедший из-под контроля, стальными когтями раздирает мой позвоночник.
Нейтан подходит сзади и толкает в какой-то полутупик, образовавшийся на месте убранных столов; я оказываюсь между них; слева и справа — куча деревянных настилов, сзади — Прескотт, впереди — Чейз, и мне не выбраться, даже если захочу.
— Смотри, — Чейз спокойна и размеренна, словно все это спланировано и продумано, — есть два выхода: я все учла, поверь; первый — давить, пока не будет щелчка, а потом все осколки выскребутся и мы тебя залатаем. Второй — думать, что в этот раз все иначе — и щелчка не будет. Но он наступит, Колфилд, понимаешь? — С каждым ее словом в ладони будто капает кислота.