— Чтобы не калечить сразу, — шепчет Нейтан, запуская мне руку в волосы. — Тебе решать, Колфилд.
Нет. Не надо. Пожалуйста.
Его ладонь ложится мне на рот.
Стук стакана о зубы. Таблетка. Реальность, которая двоится. Невыносимая боль в голове. Горечь во рту.
Меня выворачивает прямо на его руку — желчью и едой, меня перетягивает, перекручивает, а небо над головой множится и двоится, и концерт сменяется холодом стакана у губ.
— Пожалуйста, хватит!
Я ору во все горло, во весь голос, я ору так громко, что люди хотят посмотреть, что тут происходит.
Чейз и Прескотт называют меня психом и убегают, поджав хвосты, а я падаю на землю, давлюсь рвотой и не могу остановиться на каком-то из двух неб, что в моей голове.
Если это новая болезнь, то я умру под ее тяжестью.
Чьи-то сильные руки поднимают меня, прижимают к себе и несут, пока в той, другой реальности во мне растворяется таблетка.
*
— Макс?
Хлоя. Хлоя!..
— Макс, ты слышишь меня? Макс?.. Макс?!
Приподнимаюсь. Я в машине, полулежу на сидении, а она стоит рядом, закрывая меня ото всех, и поит меня водой.
Так вот откуда ледяная жидкость в моем подсознании.
— Хлоя…
— Твою же мать, хиппи, какого хера ты делаешь? Ты что, решила кольнуться? — Она обеспокоена больше, чем когда-либо, и ее встревоженное лицо всего в нескольких сантиметрах от меня.
Я смотрю на нее.
Просто смотрю на нее.
Минуту, две, три.
Растрепанные волосы.
Глаза цвета моего единственного реального неба.
Я так боюсь ошибиться, что не чувствую страха.
Ее губы такие холодные, но быстро согреваются под моими, горящими и дрожащими, и она находит мои руки своими, сплетает пальцы, сжимает их, словно давая понять: револьвер опущен, рубеж взят, можно расслабиться, передохнуть.
В нашем поцелуе вкус сигарет, выпивки и ее самой — солоноватый шторм, сметающий все на своем пути, достающий меня со дна, а потом снова топящий в глубине морей; и мне кажется, что я жила ради этого; все свои восемнадцать чертовых лет — только ради этого момента.
Вкус табака во рту сменяется жаром по всему лицу — вот она целует мои глаза, скулы, щеки, а после снова возвращается к губам, и внутри меня все успокаивается, наступает штиль; я опадаю на дно, самую глубину, где ничего нет; кто сказал, что там только темнота и вечность? Там, в этой умиротворенной безмятежности, есть мы.
Я и Хлоя Прайс, целующиеся в машине на парковке.
Комментарий к XIII. Ярмарка.
Иллюстрация к главе от нашей волшебницы Wqüs Grinir: https://ibb.co/bxH2SS
========== XIV. Шелковая нить. ==========
я хотел бы не видеть всей правды, но видит бог,
что такую инфекцию медики не врачуют,
что теперь мне не вытравить прочими из себя даже крошечной самой, ничтожной твоей частицы.
эта ночь без конца расстилает шелка и бязь, чтобы снова я мог лишь в тебя без ума влюбиться.
Такие вещи называют фатальными.
Фатальная Хлоя. Фатальная я. Фатальный поцелуй в машине, длившийся так долго, что у меня кончилось дыхание.
И снова.
И снова.
И снова.
А потом оказалось, что Хлоя слишком устала, чтобы сесть за руль, и мы взялись за руки, забрались в багажник ее машины, укрылись каким-то пледом и уснули, тесно прижавшись друг к другу.
И знаете что?
Перед сном она снова поцеловала меня.
Это было так долго и так отчаянно нежно, будто мы хотели пить, но никак не могли напиться; вкус табака уже въелся в кожицу на моих губах, а Хлоя все не могла оторваться от меня. И едва я делала полувдох, она вновь тянула меня на себя.
Я не могла это остановить. Она не могла это остановить.
Взлелеянный Кейт Бог зажмурился и махнул на нас рукой, потому что нас никто не тревожил, даже зеваки, случайные прохожие, никто не мешал смотреть на небо, усыпанное звездами, и слушать отголоски заканчивающегося концерта.
Я уснула на ее плече, закинув на нее ногу, словно она моя, и я чувствовала, как она перебирает мои волосы своими тонкими пальцами и шепчет что-то в мою макушку.
Больше всего я боялась, что реальность разделится и заберет у меня Хлою.
Но она молчала.
И это был последний раз, когда я видела только одно небо над головой.
*
Вы знаете, да? Знаете, как это бывает. Когда твое сердце больше тебе не принадлежит, когда твой сад цветет под солнцем и ты нежишься в своих чувствах, выхаживаешь их, взращивая все новые и новые цветы.
Хлоя спит со мной в одной кровати, не раздеваясь, но спит — это большой шаг для меня и крошечный — для нее; мне все еще страшно и хочется бежать от такой близости, но моя голова очень быстро тяжелеет, когда я смотрю на нее.
Но иногда, ночью вдруг распахивая глаза, я не вижу ее рядом с собой.
Я ничего не вижу, кроме темноты вместо другой стороны кровати, и это не потому, что в комнате темно, нет, эта темнота — дурная и едкая, она мешает мне дышать и мыслить, и тогда я вжимаюсь в подушку и тихо скулю, пока Хлоя не проснется и не прижмет меня к себе покрепче.
По нашей квартире всюду развешаны травы — я не знаю, зачем они, но понимаю, что для Хлои это важно: она каждый вечер касается пальцами засушенных листков.
Потом она приносит ветку ягод и вешает рядом с мелиссой; я узнаю в них Кейт и Брук и улыбаюсь, потому что давно их не видела, потому что боюсь, что и они раздвоятся.
Небо двоится раз в день, потом раз в девять часов, в шесть, в три, а потом я просто схожу с ума, потому что каждый раз, когда случается приступ, Хлоя оказывается где-то далеко.
Мне нужно ей рассказать. Никто больше не сможет, кроме меня, рассказать ей о двух небесах.
Но до этого случается еще кое-что.
Я не сдаю экзамены — все мои тесты написаны на «D-», я не могу сосредоточиться, буквы плывут и расплываются, бланки становятся другого цвета, небо все еще двоится, а потом в кабинете идет дождь и мне кажется, что все намокло.
Ко мне никто больше не подходит, они все считают меня сумасшедшей.
И я перестаю появляться в университете совсем. Он мне становится не нужен. Я звоню родителям и говорю, что все плохо, но вместо мамы слышу только шипение в трубке и какие-то выкрики, кажется, она здорово злится, но я обещаю все исправить когда-нибудь, а сейчас…
Сейчас я вместе с Хлоей.
Я ничего не ем уже третий день, только пью бесконечное количество воды и наблюдаю, как мои пальцы и лицо распухают от отеков, а потом меня выворачивает; по-моему, мой организм не хочет больше работать для меня. Каждое утро становится пыткой, ночь — расплавленными котлами ада, и я царапаю Хлою, крича, когда реальность снова сдвигается.
Май захватывает апрель и проносится мимо нас — влюбленных, постоянно борющихся с темнотой. Хлоя больше не предлагает отдохнуть, только работает — и деньги уже заполняют второй ящик, мятые, скомканные купюры и россыпи мелочи. Зачем? Я так и не получаю ответа на этот вопрос.
В день пересдачи я вытягиваю все на заслуженное «C-», получаю подпись в табеле и считаюсь официально переведенной на второй курс.
Только тогда Хлоя — которая наконец останавливается, успокаивается и входит в привычный ритм работы, потому что в духоте бара можно потерять сознание — спрашивает у меня, все ли хорошо.
Я смотрю на нее, как на сумасшедшую.
Хлоя, ты смеешься надо мной?
— Хреново выглядишь, Колфилд, — говорит она. — Может, тебе таблеток каких попить?
Никаких таблеток, мотаю головой я, никогда, никаких таблеток, хватит с меня второй реальности, где я что-то пью или глотаю — стук стакана о зубы, судорожный вдох, горечь на языке.
— Хлоя, нам надо поговорить, — говорю я ей, когда мы садимся за столик кафе-мороженого.
Она заказывает ягодный лимонад, я — воду с лимоном, жадно выпиваю почти все за один глоток и прошу повторить.