— Макс, может, тебе кулер подарить? Ха-ха! — Хлоя смеется, обнимает меня за плечи, целует в щеку.
Улыбаюсь. С ней всегда так — она даже рак превратит в увлекательное путешествие по метастазам. Тройная опухоль в бонус!
— Ну что такое? — Вылавливает кусочки клубники с помощью трубочки, пытается слизать их с бортика стакана, но клубника падает ей на грудь, оставляя красную кляксу.
Красную.
Как кровь.
Кровь, которая идет у меня из носа, потому что в голове только что в очередной раз взорвались миллиарды крошечных кровеносных сосудов, и я почти что плачу от этой боли.
Свинцовое небо.
Черное, свинцовое небо, повисшее над головой, и тысяча тысяч реальностей, из которых правильная только одна.
— Макс! Макс?
Я смотрю в ее глаза. Усилием воли заставляю себя, чуть ли не пальцами раздвигаю веки, чтобы смотреть в синие глаза Хлои, глубокие и синие, потому что в них отражается реальное небо.
Небо с солнцем, небо с облаками, пушистые пылинки в воздухе, солнечные лучики на бокалах.
Все это в ее глазах.
— Хлоя…
Обездвиженные губы, тяжелое дыхание, бешено колотящееся сердце.
— Хлоя…
Прижимает к губам, к себе, обволакивает собой, вжимает, словно укрывая от всего, от неба, что двоится в глазах; и ее пальцы, такие теплые, родные, пахнущие сигаретами пальцы касаются моих губ.
И боль отступает, отходит призрачными волнами, оставляя лишь кровавый след из носа да пятно от клубники на белой футболке.
— Хлоя, у меня кровь…
Она качает головой, внимательно осматривая меня.
— Макс, ты пугаешь меня.
Вытираю под носом — и правда сухо, словно не было этой кровавой лужицы, текущей вниз по моей майке.
Неужели померещилось?
— Слушай, — говорю я ей, — я больна. Со мной что-то не так. Я не знаю, что делать с этим. Я будто вижу две реальности, эту и еще какую-то другую, где постоянно пью таблетки. Я наркоманка? Я что-то принимаю, поэтому такое состояние, но я не помню этого?
Мне требуются все силы, чтобы сказать это; и я замираю в ожидании реакции Хлои. Она должна что-то сказать. Может, я и правда больна и мне надо лечиться; только пусть Хлоя скажет, как к этому относится.
— Хлоя, помоги мне, — молю я. — Пожалуйста.
Она допивает свой лимонад, все еще поглаживая меня по руке, а потом произносит только одно:
— Макс, что бы ни происходило, не теряй меня.
И потом, целуя мое заплаканное лицо, повторяет:
— Только не теряй.
Я ничего.
Ничегошеньки.
Совершенно ничего.
Не понимаю.
*
А потом меня отпускает. За окном расцветает июнь, приступы становятся реже, и я отдаюсь в сильные руки Хлои, опираюсь на ее плечо.
Она уходит с работы, берет отпуск на все лето, говорит, работала ради этого, и я ей верю, потому что стоит мне сказать, что в моем полароиде кончаются кассеты, как она бежит и покупает новые.
А еще мы носим одинаковые майки. Это так глупо, нелепо и смешно — фиолетовые футболки без надписей, из тонкого хлопка. Я все еще прячу кулон под ней, все еще смущаюсь, когда Прайс целует меня на улицах, но это все неважно.
Потому что однажды вечером она спрашивает меня:
— Макс, ты доверяешь мне?
— Всецело, — заверяю я ее. — Но за пивом тебе не пойду.
Хлоя дуется ровно две минуты, а потом берет меня за руку и велит собираться.
— У меня есть для тебя сюрприз, хиппи. Даю две минуты на сборы, жду тебя в машине!
И уносится, улетает, сметая все на своем пути, спотыкаясь о разбросанные всюду подушки.
Сборы? Смотрю на часы: семь вечера, на улице только-только начала спадать жара. Но не спорю — не люблю с ней спорить, все равно проиграю ведь.
Забираюсь в пикап и сразу же растекаюсь лужицей: из динамиков звучит моя музыка, видимо, одолженная с одной из многочисленных флэшек. Не пристегиваясь, тянусь к Хлое.
Я и не знала, что, чтобы вести машину, ей нужна всего одна рука — второй она обнимает меня за плечи, лишь изредка, когда мотор совсем капризничает, лениво переключает скорость.
— Куда мы едем?
— К звездам, — таинственно отвечает Хлоя.
Синева ее волос сливается с небом, пока еще едва-едва послезакатным, теряющим последнюю красноту.
Цветы внутри меня начинают чувствовать это раньше, чем я.
Хлоя везет меня на пляж — тот самый, где когда-то я исписывала маркером ее тело, и я уже хочу остановить ее, но машина заворачивает резко налево и вверх, на небольшой выступ.
— Молчи, ладно? — Хлоя серьезно смотрит на меня. — Мне надо тебе кое-что сказать.
Она включает музыку и случайно, задевая рукой продавленные кнопки, нажимает кнопку повтора.
Моя кровать над тысячью миль под водой, на самом дне океана, лишь там я нашла место отдохнуть. И сам океан несет меня на своих руках, и самая искренняя молитва срывается с моих губ, и даже небеса отторгают мои грехи, но океан на своих руках переносит меня.
Хлоя выбирается из машины, открывает мне дверь и подает руку; я не узнаю это выражение на ее лице — в нем беспокойство и тревога, а еще что-то непонятное, неизведанное, такое, какого я никогда не видела.
— Ты знаешь, сколько ладов на гитаре?
Мне требуется несколько секунд, чтобы сориентироваться, но я твердо отвечаю:
— Девятнадцать.
— А струн? — Она достает плед.
— Шесть?
— Ты когда-нибудь думала, — она подходит ко мне так близко, что я невольно дергаюсь и напрягаюсь, наклоняется и выдыхает в мои губы: — что у тебя может появиться что-то, что станет двадцатым ладом или седьмой струной?
Мои цветы трепещут на ветру.
— Послушай, — она держит меня за плечи, — доверие стоит… Я не знаю, это, блять, не самый ходовой товар в жизни, но твое доверие для меня стоит очень много.
Замираю. Застываю. Потому что сейчас, кажется, я вся превратилась в крошечную точку в пространстве, которая только и делает, что пульсирует: мне не сказать ни слова, не заговорить, не закричать, я просто обращаюсь в слух, не свожу глаз с ее лица, а она нервничает, переживает, и я невольно вижу в ней себя.
— Послушай, я всегда боялась ошибиться, — говорит она. — Боялась, что люди рядом — фальшивки. Тупые бумажные создания, как картонные манекены в моем баре. И рядом с такой бумагой… ну… глупо мечтать, да? Когда почти все вокруг — уроды какие-то. — Она мнется, мается, теребит сигаретную пачку в руках, достает одну, но не закуривает. — Я так боюсь оказаться права.
Забываю, как дышать.
— Я так боюсь открыться тебе. — Она ломает в пальцах сигарету, даже не смотря на нее. — Не смейся, окей, ладно? Потому что у меня внутри разряды. От тебя, Макс, разряды. Веры, надежды и почему-то сахарной пудры, ну, ты знаешь, все эти глупости, и, черт, это дает мне силы верить в то, что и я когда-нибудь смогу стать для тебя кем-то, кроме…
Ветер взъерошивает ее волосы, и они падают ей на лицо, мешая говорить; секундная пауза, выдох, вдох — и снова только ее голос, обволакивающий меня:
— Ты себя видела, Макс? — Она смеется. — Ты даже когда говоришь мне: «Не хмурься», или целуешь, или краснеешь, да плевать, у тебя такая улыбка, Макс, что у меня сердце сбивается в ритме. Ты знаешь, я же привыкла быть бдительно-одинокой, я же знаю, что глупо мечтать, глупо верить, что все будет хорошо, но, черт, Колфилд, ты заставляешь меня делать это. Заставляешь меня верить в лучшее. И есть в тебе одна особенность, которой я никогда нигде не встречала — видеть мелочи, Макс. Вот что ты делаешь, ты видишь все эти мелочи, фоткаешь их на свой гребаный старый полароид, а потом делишься ими со мной. Так никто никогда не делал. Все, что происходит со мной последние месяцы, — все это новое, такое страшное, неизведанное, и ты, Макс Колфилд, самое неизведанное во всей моей жизни.
Голос срывается, предательски подводят дрожащие колени и руки, дрожат ресницы и сохнут губы; а я все молчу, я словно вросла в этот обрыв, по колено в камнях, и так томно-сладко внутри, и так пристально она смотрит на меня своими небесными глазами того единственного неба, что существует вокруг нас.