— Они подловили тебя на какой-то вечеринке, — едва слышно проговаривает Кейт. — И… И накачали… Нейтан тебя накачал, Макс, ты не виновата ни в чем. Они снимали все на видео… Какой-то придурок с третьего курса присоединился к ним, заснял, а потом выложил это в сеть. Но это… это кончилось, Макс. Это прошло. Их всех отчислили.
— А дальше?
Сухие губы. Дрожащие руки. Реальное небо.
Я не хочу слушать.
Но мне приходится.
— Макс, я… — Кейт отворачивается. — Я не знаю, я не умею говорить такое. Мы не общались очень близко, понимаешь? Ты… Ты через многое прошла, Макс. Тебе давали лекарства; несколько дней ты даже в себя не приходила… не могла. Кажется, это было что-то вроде комы, наверное, я не знаю… А потом, однажды, ты просто появилась. Пришла на занятие и села в углу. Через три или четыре дня ты просто вернулась из больницы с горой таблеток, вот этим самым стаканом воды, и все, ты снова стала Макс. Так что видишь, ты справилась, — Кейт вымученно улыбается, но света в ее глазах я не вижу.. — У тебя был, кажется, курс. Да, курс таблеток, — вспоминает она. — Ты еще говорила, что как только пропьешь их — вылечишься. Как только ты…
Я перестаю ее слушать.
И медленно-медленно подхожу к таблеткам.
Полунаркотики. Барбитураты. Успокоительные. Названия, которые я никогда и не слышала, но упорно вливала в себя.
Бью себя по щеке, щипаю под испуганные взгляды Кейт.
Хлои Прайс… нет?
Бред. Чушь. Час назад мы держались за руки.
— Кейт… — Мой голос хрипит. — Какой сейчас месяц и год?
И она произносит самые страшные слова в моей жизни:
— Ноябрь две тысячи семнадцатого.
Реальность обрушивается вместе с кусками солнечного неба, превращается в пыль и стекает по половицам в щели под моими ногами.
Теперь я все понимаю.
Таблетки.
Это все гребаные чертовы таблетки.
Это они сделали со мной это.
Мой мозг в попытках защититься от стресса снаружи сгенерировал другую ситуацию, где меня спасают. А на самом деле меня никто не спасал. На самом деле они просто…
Выбегаю, выбрасываюсь из комнаты в безумном кашле, потому что этот мир становится слишком узким и тесным для меня.
Такси — тринадцать долларов, чтобы меня довезли до квартиры Хлои, в дверь которой я бью ногами и кулаками, пока мне не открывает какая-то женщина и не заявляет, грозясь вызвать полицию, что прежняя обитательница комнаты умерла несколько дней назад.
Просит оставить ее в покое.
Я начинаю неконтролируемо плакать. Навзрыд.
И снова бег — дождь по лицу, слезы застилают глаза; но я несусь вниз по улице, за угол, вдоль стены налево, просто чтобы посмеяться, найти Хлою в баре и похвалить ее за шутку, за розыгрыш, поцеловать синюю макушку и прижать к себе. Ведь, конечно же, Хлоя на работе, Хлоя сейчас на работе…
Тупая Макс Колфилд.
Толкаю тяжелую дверь «The Red Hot», но в баре разруха и пустота, только гнилые доски, ни-че-го, никаких намеков; и только приемник, чертов приемник почему-то оказывается стоящим на своем месте, и я щелкаю кнопками, пытаясь что-то с ним сделать, и наконец он щелкает, скрипит и начинает играть ту самую мелодию.
Никогда не отпускай меня.
Трех пулек на моей груди, разумеется, нет, поэтому я просто царапаю себя ногтями в надежде, что найду их у себя под кожей.
Хлоя Прайс мертва.
Она умерла вслед за своей любовью Рейчел Эмбер.
А мой мозг, мой чертов мозг, мое «инишиал эй-пи», решил, что будет лучше заменить любого рандомного спасителя именно на нее.
На мой синеволосый шторм.
На ту, в которую я влюбилась.
На мою собственную Хлою Прайс.
Я скручиваюсь всем телом на полу, и боль накрывает меня с головой, превращается в пружину, медленно растягивающуюся внутри меня.
Я не вою, не скулю, не кричу — нет, в моем горле не осталось звуков; только слезы и тоска.
По каждому поцелую в щеку.
По каждому прикосновению к руке.
По каждому объятию.
По каждой эмоции жизни.
Сейчас, вот прямо сейчас, во мне что-то умирает. Бесповоротно, без пути назад; потерянными картами и сожженными мостами во мне умирает сад — мои цветы гниют, скукоживаются и прекращают существовать вовсе. Теперь я снова выжженная зноем пустыня, посреди которой лежит вырванное из груди сердце. Без Хлои Прайс оно мне не нужно.
Без Хлои Прайс мне не нужно ничего.
Я никогда не… не плакала вот так — внутри, чтобы все — внутри, слезы будто стекают по костям, мышцам и позвоночнику, но по лицу — нет, такие слезы кончились.
Папа говорил, что на каждого человека нам всегда будет выделена определенная доля слез.
Видимо, это совершенно не тот случай.
Рука натыкается на обрывок бумажки — объявление о сборе денег на похороны лучшей сотрудницы и верного друга, и с грязного куска бумаги на меня смотрит своими иссиня-черными глазами моя Хлоя.
Так вот на что она собирала деньги — на свои же чертовы похороны, вот как это воспринял мой мозг, может, подслушав чей-то разговор или…
Это все неважно.
Ничего не было.
Это все выдумка. Фантазия. Воображение накачанной наркотой студентки.
Прижимаю колени к груди, позволяя спирали раскрутиться до конца и наконец разодрать мою плоть в клочья.
Хлоя Прайс умерла — и Макс Колфилд вместе с ней.
*
Год спустя
Я привыкла плакать. К слезам привыкаешь быстрее, чем к чему-либо еще. Они становятся частью тебя, как и все царапины, ранки и синяки.
Я — сплошной синяк. Неправильно заросшая кровоточащая рана. Я — расписанный по минутам день, я — «А+» в табеле, я — человек «почти как все». Незаметный. Остаточный. Но все же человек.
Потому что заставляю себя ходить, писать, читать, существовать и дышать.
Меня отличают от других только слезы — сначала я плачу несколько месяцев, а потом полгода, не прекращая; но я не хочу это останавливать, я боюсь таблеток, я боюсь долгого сна, я боюсь темноты, поэтому заставляю себя спать по нескольку часов, а когда просыпаюсь, то первое, что делаю — всегда смотрю на небо.
Но сегодня ровно год с того момента, как оно раскололось для меня в последний раз и затихло. Замерло.
Может ли небо умереть? Да, потому что мое синее солнечное небо, моя Хлоя Прайс мертва.
И в конце концов мои слезы стали просто слезами. Эмоции, которые копились внутри меня и превратились в соленые дождевые капли на лице.
В них нет ничего постыдного. Да и мне плевать, что думают об этом другие.
Просто теперь, когда я протягиваю руку кому-то, чтобы поздороваться, и говорю: «Привет, я Макс с фотографии», я закусываю губы, чтобы не добавить что-то еще.
Потому что я больше не хочу быть Макс с фотографии, но у меня никогда не будет другого выбора.
А потом следует шутка:
— С какой фотографии?
И все внутри меня опять взрывается.
Вот и сейчас, едва мой новый партнер по проекту протягивает руку и шутит, я до боли сжимаю зубы, чтобы не разреветься, но именно сейчас, на курсе по оптике, я не могу сдержаться.
Поэтому бормочу извинения, прижимаю ладони к лицу и выбегаю во двор, уже успевший вновь стать серым под каплями бесконечного дождя: мне снова нужно успокоиться.
Опять.
Это когда-нибудь кончится?
Ноги сами несут меня к фонтану, который всегда рад меня видеть, как бы глупо это ни звучало — я полюбила это место во всех реальностях, хотя бы потому, что здесь я когда-то впервые в жизни встретила ту, кого люблю до сих пор.
Солнечный блик скользит по моей коже, опаляет волоски, уже привыкшие к пасмурному небу за эту осень, щекочет нос и замирает в узорах на стенах.
Мимо проносятся синие перья, и я слышу, как тяжелые пули вновь сталкиваются и бьются у меня на груди.
И в тишине, нарушаемой только моим дыханием, я слышу яркое:
— Эй, хиппи!..