Качаю головой:
— Она была такой… открытой и простой.
— Как Рейчел? — вдруг уточняет Кейт. — Или похожей?
Дверь в комнату отворяется, и входит Брук, на этот раз не в таком эпатажном стиле, как тогда — джинсы, футболка, собранные в высокий пучок дреды, и только стимпанковские очки остаются неизменными.
— О, сплетничаем об Эмбер, — говорит она, плотно закрывая дверь и присоединяясь к нам. Кейт сразу же наливает ей кружку кисловатого чая, я двигаюсь, и Брук садится между нами. Понимаю, что мне нравится ее запах горького цитруса, исходящий от одежды.
— Мы говорим о личном пространстве. — Кейт усаживается обратно. — И о незнакомке, прицепившейся вчера к Макс. Я спрашивала, похожа ли она на Рейчел.
— Говорят, если потрогать Рейчел за сиськи, то можно ощутить на ладонях ангельскую пыльцу, — фыркает Брук, — а из ее задницы можно вытащить звезду. Настолько она святая.
Кейт краснеет.
— Прости, малышка Кейти, — извиняется Брук, — но так и есть. Ты посмотри на нее — за ней бегает весь старший курс, а она ворочает своим павлиньим хвостом, словно ей нужно нечто иное, чем богатенький парень. Например, богатенькая девушка, — подмигивает она мне. Кейт заливается краской, Брук хохочет, я улыбаюсь уголком рта.
— Ты ненавидишь все искусственное, — с упреком говорит Кейт, — но твои дреды…
— Э, Кейти, они сделаны из моих настоящих волос! — гордо сообщает Брук. — Так что я берегу их как зеницу ока, о да! — Она вальяжно откидывает выпавшую прядку назад и ведет головой, словно королева на приеме. — Всяко лучше, чем у Эмбер. Ух, я бы ей ее прядки пересчитала — наверняка нарощенные.
— Брук, прекрати.
— Ладно-ладно, — она поднимает руки, — оставляю вас вдвоем. Только не шумите, наша маленькая мисс Совершенство отсыпается после вчерашней вечеринки, на которой нажралась так, что танцевала полуголой на столе, а ее синеволосая подружка, вместо того чтобы помочь ей, снимала это на телефон.
Мы не успеваем открыть рты, как Брук скрывается за дверью — и ее хохот долго еще слышится в отдалении.
Кейт качает головой:
— Она хорошая, просто очень…
— Прямолинейная, — заканчиваю я.
Мы говорим еще с полчаса, а после я возвращаюсь к себе — вчерашний плед до сих пор непостиранным валяется в углу вместе с грязными джинсами; ловлю себя на мысли, что не имею ни малейшего желания куда-то идти сейчас — тем более в субботу в прачечной всегда много народу.
Над моей кроватью ровными рядами висят полароидные снимки — мне нравится, что я могу прикоснуться к кадру и ощутить эмоции события, вновь вернуться в тот зафиксированный момент, стать константной вспышкой. Понимаю, что скучаю по родителям, Сиэтлу и старой школе, где училась на дому и не надо было преодолевать трудности с общением.
С тех пор, как появилась пометка в моем личном деле, прошло почти пять лет — и несколько из них я честно принимала лекарства и даже ходила на какие-то терапии, но мой язык все равно упорно не может выговорить «Привет, я Макс», когда это необходимо. Поэтому я одна.
Наверное, именно поэтому ко мне никого не подселяют, доходит до меня. Потому, что у меня проблемы с социализацией.
Надеваю теплую масочку на глаза и ложусь на кровать, погруженная в свои мысли. Сегодня можно отдохнуть и расслабиться, а уже завтра — сделать массу домашней работы и, может быть, ту самую фотографию.
Просыпаюсь я от того, что за стеной слышу крики — так кричат девушки в гневе, уж я за полтора месяца в женском общежитии все оттенки этого выучила, а если учесть, что моей соседкой является Рейчел Эмбер, то, возможно, нашей мисс Совершенство, как называет ее Брук, что-то очень не нравится.
Стены в общежитии не то чтобы тонкие, нет, начни я подпевать своей музыке — никто меня и не услышит, но есть звуки, способные пробить камень.
Например, гневный крик Рейчел Эмбер.
— …как ты посмела?!
— …да как могла вообще?!
— …я думала, мы подруги!
— …ты просто стерва!!!
Зарываюсь головой в подушку: театральность и драматичность этих криков зашкаливает. Браво, Рейчел, даже в жизни ты играешь так, словно стоишь на сцене, поэтому неудивительно, что ответом тебе служит лишь тихий смех. Я тоже тихонько смеюсь в подушку, думая о том, что не одной мне слышать это — в коридоре постоянно гремят двери, открываясь и закрываясь.
Любопытство (а еще желание попросить Эмбер орать потише, хоть я и уверена, что не смогу сказать ей ни слова) берет надо мной верх, и я прикладываю ухо к стене, но крики уже затихают; мысли снова уснуть посещают все чаще, но едва я вновь закрываю глаза, как в мою комнату врывается синеволосый ураган, спотыкается о гитару, так невовремя сползшую из угла, и падает на соседнюю вечно пустую кровать.
Сонно разлепляя глаза, все еще окончательно не проснувшись, смотрю на вчерашнюю незнакомку, которая негромко хохочет, закрывая рот ладонями. Из ее глаз рекой льются слезы — и сразу трудно понять, от смеха или от горя.
А потом она замечает меня.
И, пока я ошарашенно подсчитываю, сколько раз за последние сутки мое личное пространство было нарушено только одним-единственным человеком, синеволосая незнакомка прыгает ко мне на кровать и расплывается в улыбке.
— Привет, Макс-с-фотографии.
— Слезь, — бурчу в ответ, почти сталкивая ее с кровати.
Она не обижается — мне кажется, она вообще не умеет обижаться, так же как и не умеет видеть границы, оттого чувство дискомфорта все растет и растет во мне, становясь похожим на растение, пустившее свои колючие ветки — ядовитые цветы сквозь меня.
К горлу подкатывает ярость.
— Это моя комната. Что ты здесь делаешь?
— Прячусь, — таинственно сообщает она.
Здесь, в свете гирлянд, висящих у меня под потолком, я могу рассмотреть ее лучше: она все в той же порванной майке и джинсах с дырами, вокруг ее шеи и ключиц россыпь родинок, некоторые — слишком большие — почти скрываются под некогда белоснежным хлопком.
И шрамы — много-много тонких, свежих или заживших, оставляющих за собой белый след-нить шрамов; и синяки, похожие на засосы, и просто красные следы, словно кто-то хватал ее за горло; перевожу взгляд на руки, потому что знаю, что увижу там, но она словно чувствует это и прячет их, скрывает, выгибаясь в спине и упираясь на них.
— От кого? — спрашиваю я.
Она молча указывает на стенку, за которой бушевала Рейчел — взрывной характер подпаленного солнца, ангельская пыльца на руках после; может, Брук права, и вся Эмбер — просто фальшивка?
— Кто ты?
— Это так важно? — Она потягивается, и три пульки на кулоне тихо звякают друг о друга, оставляя за собой мерцание воздуха. — Я уже ухожу.
Закатываю глаза: сейчас она скажет…
— Скоро увидимся, Макс-с-фотографии!..
И растворится.
Опять. Снова.
Но вместо этого незнакомка кидает мне браслет — плетеный, грязный, заляпанный, и, сложив руки в молитвенном жесте, просит:
— Передай его Рейч. — Она даже не дожидается моего ответа, просто машет рукой, добавляя: — Еще увидимся, Макс-с-фотографии!
И исчезает, оставив за собой табачный запах.
Вот тогда я издаю громкий стон, словно меня разрезают на части, и обессиленно падаю на кровать.
Как же она меня раздражает.
*
Я ловлю Рейчел утром — стучусь к ней в комнату после полудня в надежде, что она проснулась, слышу громкое «открыто» и замираю.
Эмбер никогда не вписывалась в стандарты мира, но теперь, в теплой клетчатой рубашке и высоких гетрах, она кажется мне моделью, сошедшей с обложки VOGUE. Утреннее солнце отливает в ее волосах, вьющихся после душа, и они ослепляют яркой вспышкой, когда она резко поворачивается ко мне.
Эмбер словно поймала в сети золотую зарю и вся закуталась в нее, оставив немного солнца для этого города.