Оттенок черепа чем-то напоминает мне Рейчел, поэтому я прикусываю губу, чтобы не рассмеяться — надо же, один человек оставил целую цепочку ассоциаций.
А потом я думаю о том, что Хлоя, наверное, целовала ее всю, и меня бросает в дрожь.
— Я работаю официанткой в «The Red Hot», что на шестой улице, — еще внезапнее сообщает Хлоя. — Это не так далеко отсюда. Ты можешь приходить ко мне, у нас есть что фотографировать. Например, ты можешь пить пиво и делать тату одновременно.
— Я не уверена, что хочу этого, — отвечаю я, — но спасибо за приглашение. Когда-нибудь приду.
Почему она цепляется именно ко мне? Потому что у меня есть снимок Рейчел? Давайте проверим эту теорию.
— Ты можешь забрать снимок себе, если хочешь, — говорю я, хотя меньше всего на свете мне хочется отдавать его; но если это цена за то, что Прайс оставит меня в покое, то я готова сделать тысячу его копий и обвешать ими университет.
— Нет, — она как-то странно закусывает губы, — не хочу. Пусть будет у тебя.
Прекрасно, значит, она здесь не из-за снимка. Не спрашивать же мне в упор, зачем она пришла? Подождите-ка, это уже не сработало пару минут назад.
А дальше я начинаю думать: я ненавижу точность и расчеты, почти всегда и во всем полагаюсь на свою интуицию и эмпатию — и одно, и второе редко подводят меня, поэтому я размышляю с минуту, а потом задаю самый странный вопрос в своей жизни:
— Ты любила ее потому, что она была солнцем?
Жалкая. Макс Колфилд, ты жалкая в попытках подражать книжным героям или в своем сердце; ты жалкая, мелкая букашка, и сейчас эта цветноволосая девица раздавит тебя своим тяжелым армейским ботинком. На счет «три». Один, два…
— Ее просто трудно не любить, — усмехается Прайс.
«Три» не наступает, и я задыхаюсь — весь страх и ужас в ожидании ответа будто проглатывается и растворяется в моем желудке.
— Что тебе нужно от меня? — Я бы закричала, да не хочу, поэтому эти пять слов звучат почти умоляюще.
Хлоя смотрит на меня и выдыхает, поднимаясь:
— Ничего, Макс. Я уже ухожу.
А дальше она просто ныряет в мое окно, хватается за толстые ветви плюща, ставит ногу на выпирающие кирпичики и за секунду оказывается внизу.
Второй этаж.
Но ей плевать.
Она показывает кому-то средний палец — я и сама не знаю кому — закуривает и скрывается между деревьев в направлении другого корпуса.
Хлоя Прайс, катаю я ее имя на языке, все еще ощущая стальные обручи вокруг ребер. Ты чуть было не стала причиной панической атаки.
И именно поэтому я испытываю жгучее желание догнать тебя.
*
Волна подростковых суицидов приходится как раз на ноябрь* — и, выходя из своей комнаты в тот день, когда там сидела Хлоя Прайс с моим портфолио, я вижу, как расклеивают объявления и раздают брошюрки служб помощи подросткам.
В четверг (за два дня до вечеринки «Vortex») мы должны представить результат работы с компьютерными фоторедакторами путем показа «до» — «после».
Поэтому все, что мне остается, — отправиться на пары к Хансену.
Большинство уже находятся в кабинете, когда я захожу туда. Почти у каждого в руках ноутбук, я же верчу флэшку, одолженную у Уоррена. Кто-то настраивает огромный раздвижной проектор, состоящий из двух частей; наша интерактивная доска для показа в этот раз становится размером почти во всю стену. Парты повернуты, словно в зрительном зале; я сажусь в самый конец и терпеливо жду начала занятий; через пару минут ко мне подсаживается Кит, раскладывает свое оборудование и извиняется, что занимает столько места.
Чувствую желание сбежать.
Говоря серьезно, это наш первый проект, в котором мы должны не то чтобы показать, что умеем, а предстать перед остальными в самом лучшем свете; ведь чем качественнее обработана фотография, тем она привлекательнее; и, с другой стороны, тем она дороже.
— Колфилд, выглядишь так, будто собираешься открывать свой арт-центр прямо тут, — ухмыляется Виктория, быстро печатая что-то на своем макбуке.
— Куда уж мне, — кисло улыбаюсь в ответ, но она меня не слышит.
В своем кремовом шелестящем платье Виктория похожа на чувственный, едва распустившийся ядовитый цветок: красиво смотрится со стороны, но если прикоснешься — отравишься.
Только у Прескотта есть иммунитет к ее яду, ну или просто он уже давно мертв.
Сейчас Нейтан склонился над своим бесконечно дорогим и крутым ноутбуком и вовсю щелкает мышкой. В его ухе я вижу беспроводной наушник — наверное, музыка заглушает для него окружающие звуки, становясь мостом в другой мир. Его мир.
Знать бы, что скрывается в нем; я рассматриваю россыпь светлых волос, падающих ему на лицо, чуть сутулые плечи; красный бомбер прикрывает татуировки на руках; ловлю себя на мысли, что хотела бы его сфотографировать. Осторожно подношу полароид к глазам.
Щелчок! Вспышка!
Машу в воздухе снимком Нейтана — Прескотт этого не замечает, ему, наверное, все равно сейчас. Вспышки исходят не только от меня — Алисса настраивает свой Canon уже минут двадцать, пытаясь добиться идеального баланса белого, но все ее попытки тщетны.
Рассматриваю снимок: Нейтан выглядит измотанным; наверное, из-за того, что Уэллс пытал его больше всех — говорят, именно он видел Рейчел последней; но Прескотт вряд ли что-то расскажет: они с Эмбер были знакомы достаточно тесно для того, чтобы не выдавать тайны друг друга. Или ему это просто невыгодно. Ну, сейчас невыгодно. Потом все может измениться.
Всегда все может измениться.
Виктория подходит к нему через пару минут после того, как он расслабленно откидывается на стул, вынимая наушники, и на все то время, что они разговаривают, мир вокруг них словно становится грязью. Они словно закопаны, залиты, забросаны деньгами и известными именами.
Я не слышу их разговора — или просто не хочу вслушиваться. Вижу только, что Чейз хмурится и кивает, а потом уходит с недовольным выражением лица.
— Одолжить тебе ноутбук? — Кажется, Кит спрашивает это в третий раз.
— Ох, прости, нет, — говорю я. — Не надо мне помогать. Я с этим справлюсь.
Получается грубо, знаю, но сейчас все мои мысли — в двух файлах-фотографиях на флэшке да на Виктории, чья напряженная спина решила переместиться и сесть аккурат передо мной, подальше от первых рядов, потому что ей будет скучно смотреть чужие выступления. Ее свита сегодня тоже занята своими делами, столпившись в стайку у окна, поэтому Чейз сидит совершенно одна, и я догадываюсь, что ярко-алые губы покусывают кончик идеально черного карандаша.
Замечаю краешек экрана ее монитора, любопытство сразу же берет верх, но едва я приподнимаюсь, как мистер Хансен входит в кабинет. Сразу же за ним юркают Кейт и Юстин, оба едва не опоздавшие и сжимающие в руках коробочки-диски, поэтому я разочарованно сажусь обратно.
Хансен долго рассказывает о важности проекта, повторяя мои мысли точь-в-точь, а затем показывает нам карточки: на них цифры от одной до десяти, и по ним он сможет оценить качество наших фотографий. Победит тот, чьи оценки в сумме будут выше.
Мне кажется, что я отчего-то знаю, что наберу самый низший балл, и совершенно не хочу соваться выступать.
В отличие от Виктории, которая вызывается первой.
Ее фотографии отражают саму суть ретуши в съемках: уродливые маки (и где она только их нашла?), затоптанные в грязь, на следующей фотографии превращаются в роскошный, будто случайно уроненный букет. Меня восхищает это — она просто поиграла с тенью и добавила пару штрихов, чтобы превратить уродливость в красоту. Виктория молчит — наслаждается нашим вниманием.
Ей ставят семнадцать. Семнадцать из возможных двадцати — это очень круто, думаю я. Мы аплодируем — больше потому, что это Чейз, а не от радости за нее.
Сара и Алисса готовят совместную работу — у них на пленочном фото, точно так же отсканированном, как и у меня, пьющие кофе два студента. На первом фото они молоды и веселы, на втором — они же, но уже постарше, и морщины украшают их лица. Эта работа пугает — словно ты делаешь шаг в будущее, мотаешь время, а потом снова и снова.