Хансену не нравится — он говорит, что так может любой, показывает им двенадцать и просит присесть. Я с ним не согласна.
Я вот, например, так не смогу.
Поэтому нахожу в себе силы и поворачиваюсь к Саре:
— Очень классная идея. Обидно, что так.
Сара улыбается — ей очень идет искренняя, не фальшивая улыбка.
— Спасибо, Макс.
У Тейлор и Кортни очередная парная работа. Они очень долго говорят много незнакомых мне слов — видимо, названия фильтров в каком-то редакторе, — а потом показывают итоговое фото, но я чувствую разочарование: кроме текстур да штриховки, на фото ничего не меняется, и сколько бы слов они ни говорили, лучше фотография от этого не становится. Садятся они с десяткой, расстроенные и переругивающиеся.
Кейт показывает небо — у нее сборник из нескольких фото: закат, рассвет, солнцестояние, сумерки. Робким голосом, сжимая подол юбки и краснея, она объясняет, что сделала это все вручную, без фильтров, просто раскрашивая небо уже готовыми кистями. Это очень красиво и нежно, и мне кажется, что Кейт и сама довольна своей работой. Ей ставят шестнадцать, и мы радостно ее поддерживаем. Я слышу, как ее называют умницей. Да уж, тихая-тихая Марш порой достигает невероятных высот.
К слову о высотах: Кит заработал восемнадцать на своем проекте с квадрокоптером и мог заработать больше, если бы не забыл убрать водяной знак программы, которую использовал. Смеясь, он садится на место. Показываю ему большой палец.
Остаемся я и Нейтан, и я вызываюсь перед ним — просто для того, чтобы потом про меня все забыли, когда я провалюсь.
Оказывается, стоять у проектора и открывать свои снимки очень тяжело. Меня накрывает удушье, и мысли превращаются в тяжелый клубящийся дым. На моей фотографии те самые лежащие Рейчел и Хлоя, повернутые друг к другу, золотое полотно с синими перьями. Лиц не видно — только очертания профилей, но их все узнают. Щелкаю пультом — следующая фотография насыщеннее, ярче, четче и контрастнее, словно это снимок, сделанный с долгой настройкой, правильно подобранным ракурсом, а не случайное фото, валявшееся в сумке несколько дней.
Пытаюсь открыть рот, чтобы что-то сказать.
— Я… — получается плохо, но я все еще стараюсь. — Я люблю аналоговую технику, которая не терпит фильтров. Поэтому я просто… — кажется, из моего рта сейчас пойдет тот самый дым, что в голове — едкий и плохо пахнущий, — я просто почистила фото… То есть, наоборот, я убрала всю ретушь, которая могла быть… То есть я…
Меня не понимают. Я сама себя не понимаю. Давай, Макс. Соберись.
— Она сейчас заплачет, — громко произносит Чейз, и раздаются смешки.
У меня дрожат руки, когда я на выдохе объясняю:
— У меня нет возможности наложить фильтр в моем фотоаппарате, поэтому я взяла за основу ручные настройки цифрового аналога и с помощью них создала фильтр. Мои кадры сняты на полароид, но в то же время оптимизация у них взята с Canon.
— Ты наложила фильтр, созданный с обычного фотоаппарата, на аналоговый? — уточняет Хенсен.
Забейте меня камнями, прошу.
— Да.
— Это очень хорошая идея! — говорит он. — Я поставлю тебе шестнадцать. Ты их заслуживаешь!
Улыбаюсь, выдыхаю, падаю на свое место.
Все так быстро и просто, что самой не верится, — шестнадцать баллов у меня в кармане! Значит, моя работа не хуже работы Чейз. Это воодушевляет.
Нейтан лениво подходит к проектору и перед тем, как включить, говорит:
— Надеюсь, тут все совершеннолетние.
И нажимает PLAY.
Комментарий к IV. PLAY.
*В ноябре 2015 в Такоме число подростковых суицидов резко выросло вдвое.
___
Вот уже четыре главы, а я все еще переживаю и волнуюсь за качество работы.
Кстати, у нас появились первые иллюстрации! Глянуть их можно тут: https://vk.com/album-162482461_252159508
Люблю вас.
Инсайд.
========== V. Пересчитывай мои кости. ==========
жалкий нервный срыв,
что пройдет без потерь, вне больничных стен,
все страданья твои — абстрактная блажь.
выбирайся из страхов, обид, проблем.
выбирайся.
иначе себя предашь.
Макс Колфилд больше нет.
Она перестает существовать в вечер четверга, когда на часах умирают стрелки, показывая половину седьмого.
Рассыпается прахом, разлетается частичками пыли по аудитории фотографии и фотопроекции.
Я смотрю на экран: два изображения крутятся, словно анимация, становятся другими, а потом возвращаются назад в исходную картинку.
Нейтан, для которого это просто игра, наверное, просто не может, не в состоянии понять, что он сейчас делает.
И каждый, каждый в этой аудитории поднимает голову и смотрит на меня.
Меня начинает знобить.
Я пытаюсь улыбнуться, а затем скрыться в ворохе своих волос, но все продолжают пялиться, и недоверие, неверие, что я читаю в этих взглядах, словно снова затягивает мои ребра в жестяной корсет.
Виктория поворачивается ко мне, и я могу видеть, как в уголках ее губ слегка размазана помада. Она смотрит на меня так, будто еще секунда — и распадется на тысячу фейерверков от удовольствия.
Я вновь чувствую себя жалкой.
Это все происходит не со мной. Нет. Это все происходит не сейчас и не здесь. Это просто сон.
Эти снимки — просто неправильный, неверно истолкованный сон.
— Колфилд, не знала, что ты так можешь, — скалится Виктория.
— Я не… Не…
Слышу свое сердце в голове, в ушах, на кончиках пальцев, оно колотится в пятках, в позвоночнике, я сама становлюсь этими сумасшедшими ударами и бьюсь с каждым выдохом о железо вокруг ребер.
Прескотт победно улыбается — если он хотел раздавить меня, переломать мои косточки, то он сделал это на самом высоком уровне, но только один вопрос, который будет потом мучить меня ночами (я уверена в этом), срывается с моих почти онемевших, едва заметно дрожащих губ: «Почему я?» — но его проглатывает тишина, потому что ни у кого нет ответа.
Наверное, ответить не сможет даже сам Прескотт, ведь я не разговаривала с ним, не говорила ему гадостей, не подставляла его, у него нет никаких мотивов; ему просто захотелось, чтобы жертвой была я, вот и все. Потому что Нейтан так захотел — вот разгадка всего происходящего.
— Мисс Колфилд, — Хансен встает, — я уверен, это просто шутка. Так ведь, мистер Прескотт?
Нейтан пожимает плечами и отвечает что-то вроде «я просто выполнял проект».
Его не накажут; а если и накажут, он потом снова на мне отыграется.
Замкнутый круг. Я попала в замкнутый круг. Да. Да, господи.
У меня кружится голова, когда я смахиваю тетрадь и флэшку в сумку, встаю и вновь словно во сне иду к выходу; мне кажется, что чертовски быстро, но на самом деле очень-очень медленно.
Все происходит как в замедленной съемке — преступник сбегает с места преступления под взорами окружающих, — а потом я слышу щелчок камеры: Виктория делает фотографию и смеется. Уверена, она уже выложила это в свой аккаунт со ста тысячами подписчиков.
Я почти падаю, но все-таки выбираюсь из аудитории и глотаю, глотаю, глотаю вечерний воздух.
Ну почему я?
А на экране позади меня все еще сменяются два кадра, один за другим, медленно вращаясь, создавая круговорот бесконечной паники.
Я нахожу в себе силы обернуться — наверное, за несколько минут до начала приступа: они все еще смотрят на меня, и Хансен больше не считает это все шуткой, его брови сдвинуты, и он, кажется, зовет меня по имени, но я качаю головой, разворачиваюсь и бегу.
Потому что таким, как я, панические атаки лучше переживать в одиночестве.
*
Закрываю дверь своей комнаты изнутри на замок, сползаю по ней и зажимаю рот руками, чтобы меня не услышали. Дыхания почти нет — мне кажется, я сейчас умру просто потому, что задохнусь или сердце не выдержит такой гипоксии. Мне холодно, но сил, чтобы дотянуться до пледа на кровати, нет; а если бы они и были, то вряд ли мои дрожащие руки смогли бы обхватить плюшевую ткань и уж тем более потянуть ее на себя.