Нуль
Посмотри, я — ходячая падаль
Посмотри, я — гниющий нарыв.
Из артерий текут водопады
И клыки ржавых лезвий остры.
Кисти в сетках синюшно-венозных —
Мной утрачен последний контроль.
Эти иглы — как будто занозы
Те, что ранят больное нутро.
Не поможет враньё Эскулапов
Не поможет Афганская шмаль; —
Ведь на шее — когтистые лапы
Что смыкает мой личный кошмар.
Ведь на шее — ужасная ноша
Из ста тысяч тяжёлых грехов.
Я — не кеды, но тоже изношен;
Не священник, — но жду свой приход.
Я — всего лишь ходячая падаль, —
Самый мёртвый средь всех мертвецов.
Из артерий текут водопады
И земля покрывает
Лицо.
Денис Туманов
(Стихи цитируются с разрешения автора)
Та часть, которая должна витать в воздухе
На улице было промозгло и холодно. Там бушевал, плакал, мерз грустный и донельзя отчужденный октябрь. Люди прятались от него под зонтами, скрывались за длинными полами пальто. Лужи, черной нефтью разливающиеся в одном из переулков, бороздили пары ботинок, туфель, резиновых сапожек. Дома потемнели, в мокрых разводах на стенах поблескивали ржаво-желтые глаза фонарей. Машины стремительно проносились мимо, спеша куда-то. Тучи серым ворохом клубились на небе, луна спряталась. Царила она. Осень.
#2 Лина, мандарины, беломорканал
Я устало вздохнул, вылез из автобуса и направился в сторону собственного дома. Он был
мне не рад. Даже фонарь в подъезде не работал. Ну и черт с ним.
Пиджак окончательно промок, туфли хлюпали. С редкой, потрепанной временем
растительности на голове стекала вода. За шиворот. Словно горный ручей. Я усмехнулся.
Нашел сравнение, старый идиот! А вроде бы и не старый, сорок два еще не приговор. То
же самое я говорил себе и в тридцать, и даже в двадцать пять. Да проблема одна —
ничего с тех пор не изменилось. Ну, разве что морщины у уголков глаз стали чуть
заметней, глаза — чуть грустней. Волосы, некогда бывшие курчавыми и
привлекательными (на взгляд слабой половины человечества) стали больше похожи на
редкие кусты на пустыре. Брови становились все грустней и более хмурыми, взгляд —
ожесточенней.
Дом был мне не рад, и это было взаимно. Старые облупленные стены, когда-то бывшие
зелеными, теперь походили на порванную кожу, из которой вылезали бетонные кости.
Взбежав вверх по потёртой от времени лестнице, я впопыхах искал ключи в как назло
порванном кармане куртки. Их там не оказалось. Нажал на кнопку звонка, раздался
противный писк. В щелку двери, окрашенной противной масляной краской, вылезла она.
Тяжело вздохнула, осмотрела глазами-щупальцами с ног до головы и, еще раз вздохнув,
открепила цепочку. Лина, моя соседка по квартире.
В том месте, которое мы с ней называли «домом», пахло цикорием, беломорканалом и
мандаринами. Запах последних двух вещей не выветривался никогда.
Почему «соседка» — спросит ненавязчивый читатель. Да я и сам, по правде сказать, не
знаю. Мы с Линой были слишком похожи, чтоб быть кем-то большими друг другу. Два
сапога пара, как говорится.
Я, не торопясь, переодевался в прихожей. Одинокая лампочка казалась чем-то похожим
на Луну. Я же был Землёй для нее. По стенам нашей «коммуналки на двоих» были
развешены мои старые эскизы, рисунки, Линины фотографии с премьер её же
собственных постановок. Дом был мне не рад, а я же втайне ненавидел его. Чертов дом,
рушащий жизни, раздрабливающий мечты в порошок. После переезда в Петербург
началась череда неудач. Когда-то востребованный художник, я стал никому не нужен.
Вывеска большого города приманила меня, словно мотылька, и больно обожгла.
Постепенно юношеский пыл начал затихать, а душа приноравливаться к жестокой
действительности.
Лину я встретил годом позже — маленькую, растрепанную и испуганную, словно воробей.
Тем осенним вечером ее окончательно выгнали из театра, в котором она работала за
копейки. В руках — коробки с дорогими бутафорскими шляпками, пакеты с одеждой,