Княгиня не успела заметить, что вместо юношеской радости его лицо омрачила какая-то печаль, так же как он не успел дать волю своему чувству, ибо в гору торопливо всходила женщина вместе с мальчиком, которого она вела за руку, направляясь прямо к вышеописанной группе. Гонорио тотчас же вскочил на ноги, а женщина, рыдая и крича, бросилась на труп тигра. По этому поступку, равно как и по ее опрятной, но слишком пестрой и необычной одежде, они сразу догадались, что она хозяйка и прислужница распростертого здесь зверя. Черноглазый и чернокудрый мальчик, не выпускавший из рук флейты, плача, хотя и не столь горько, как его мать, и тоже, видимо, глубоко взволнованный, опустился рядом с ней на колени.
За страстными изъявлениями горя этой несчастной женщины время от времени следовал поток слов, прерывистый и бурный, как ручей, струящийся по порогам. Ее первобытная речь, короткая и отрывистая, звучала трогательно-проникновенно; попытка воспроизвести ее на нашем языке была бы тщетной, но приблизительный смысл этих слов мы все же постараемся передать:
- Они убили тебя, бедняга! Убили безо всякой нужды! Ручной, смирный, ты бы охотно прилег и подождал нас! Лапы у тебя болели и в когтях уже не было силы! Горячее солнце больше не укрепляло их! Ты был самым прекрасным из своей породы! Ну, кто не любовался тобою, когда ты вытягивался во сне, а теперь ты лежишь мертвый и уже никогда не поднимешься! Когда ты, просыпаясь при первом свете дня, раскрывал пасть и высовывал свой алый язык, казалось, ты улыбаешься нам, а потом ты, пусть рыча, но ведь и ласкаясь, брал пищу из рук женщины, из рук ребенка! Как долго мы сопровождали тебя в твоих странствиях! Как долго ты радовал и кормил нас! Да, да, лютые звери нас питали, могучие хищники ласкались к нам! Никогда уже этого не будет! Горе мне, горе!
Она еще продолжала причитать, когда над средней вершиной горы возле старого замка появилась кавалькада, в которой вскоре можно было узнать княжескую охоту; сам князь скакал впереди. Охотясь далеко в горах, они заметили пожар и, словно в неистовой погоне за зверем, понеслись через долы и ущелья прямиком на полыхавшее пламя. Вихрем взлетев на кремнистую прогалину, они остановились как вкопанные, заметив странную группу, которая с необычайной четкостью вырисовывалась на пустынном плоскогорье.
Первое мгновенье встречи прошло в немом молчании, затем в немногих словах объяснилось то, что было непонятно с первого взгляда. Князь стоял, пораженный странным, неслыханным происшествием; вкруг него толпились всадники и подоспевшие вслед за ними пешие охотники. Впрочем, никто не пребывал в нерешительности; князь отдавал распоряжения, приказывал. Но вот толпа вдруг раздвинулась, пропуская рослого человека в одежде, такой же пестрой и необычной, как та, что была на женщине и ребенке. Теперь уже все семейство предалось горю и отчаянию. Однако мужчина овладел собою и, стоя на почтительном: расстоянии от князя, проговорил:
- Сейчас не время сетовать! Ах, господин мой и могучий охотник, лев тоже вырвался на свободу и бродит где-то здесь, в горах! Умилосердствуйтесь, пощадите его! Не то он погибнет такой же смертью, как вот это доброе создание.
- Лев вырвался на свободу? - переспросил князь.- И ты напал на его след?
- Да, господин мой! Какой-то крестьянин там, внизу, который, спасаясь от него, вскарабкался на дерево, хотя это и незачем было делать, указал мне ту тропку налево; но я, увидав множество всадников, свернул с дороги, чтобы узнать, что здесь такое, и попросить о помощи.
- Итак,- решил князь,- охота направится в эту сторону. Зарядите ружья и осторожно приступайте к делу. Не беда, если вы загоните его глубоко в лес. Но все-таки, любезный, нам вряд ли удастся пощадить твоего зверя. Как же это вы их упустили?
- Когда вспыхнул пожар,- отвечал тот,- мы не суетились и все время были настороже. Огонь распространялся быстро, но вдали от нас; у нас было довольно воды, чтобы отстоять себя, но тут взлетел на воздух пороховой погреб, горящие головни стало перебрасывать к нам и через нас; мы слишком поторопились, и вот теперь - мы глубоко несчастные люди.
Князь еще продолжал отдавать распоряжения, как вдруг все замерли, завидев человека, торопливо сбегавшего вниз из старого замка. Вскоре в нем уже можно было узнать сторожа, того самого, что охранял мастерскую художника, жил в ней и присматривал за рабочими. Добежав и едва отдышавшись, он в немногих словах поведал следующее: наверху на самой высокой из стен, у подножия столетнего бука, на солнцепеке спокойно разлегся лев. Сторож добавил с досадой:
- И как это меня угораздило отдать в чистку свое ружье! Будь оно при мне, льву бы уже не подняться! Подумать только, что шкура досталась бы мне! Я бы всю жизнь хвалился ею...
Князь, которому его военный опыт и здесь пришел на помощь, ибо он уже не раз находился в положении, когда со всех сторон надвигаются неотвратимые беды, спросил:
- Можете ли вы поручиться, что лев, если мы его пощадим, не причинит зла моим подданным?
- Эта женщина и этот ребенок,- поспешно отвечал отец,- укротят его, и он будет смирно дожидаться, покуда я доставлю наверх железную клетку, в которой мы и свезем его обратно; так он никому не причинит вреда и сам останется невредимым.
Мальчик во время этого разговора потихоньку пробовал свой инструмент, в былые времена называвшийся сладкозвучной нежной свирелью. Это была короткая флейта, из которой всякий, кто умел с нею обращаться, мог извлекать прелестнейшие звуки. Князь между тем расспрашивал сторожа, каким образом лев пробрался наверх. Тот отвечал:
- Через подземелье. Долгое время замурованное с обеих сторон, оно в старину было единственным ходом в замок, единственным останется и впредь. Те две тропинки, которые вели наверх, мы так перерыли, что отныне никто уже не сможет проникнуть сюда иначе, как через этот узенький ход к заколдованному замку, ибо в таковой было угодно превратить его принцу Фридриху.
Князь ненадолго задумался, поглядывая на мальчика, по-прежнему тихонько наигрывавшего на флейте, и затем обратился к Гонорио: