Дети примирились, вновь уселись на ковер и, нагнувшись над рельсами, тихо переговаривались:
— Поезд уходит, поезд уходит… ту! ту! ту!
«Как они красивы, как очаровательны! — подумала Ирина. — Как им идут эти белые бархатные костюмчики! А как чудно было бы сделать Нине пальтишко из голубого пушистого материала, что лежит у мамы в сундуке». Ирина уж несколько раз чуть было не попросила его у матери, но вовремя спохватилась, зная, что Адина ответит истеричными рыданиями и яростными упреками: «Теперь, когда мне не на что жить, ты хочешь отобрать и последнее?» А сколько раз Ирина намеревалась просто вынуть материал из сундука без разрешения и отдать портнихе, но все-таки не посмела, страшась бесконечных упреков Адины, которая не преминула бы пожаловаться всем знакомым в городе: «Она меня обокрала! Ограбила! Моя собственная дочь украла у меня последние вещи!»
Санду вполне прав: пусть пройдет время, и все как-то образуется. Быть может, папу освободят, и тогда они его убедят, что родители поступили несправедливо, не дав Ирине почти никакого приданого. И разве понадобится новая одежда, серебро или дорогой фарфор двум старикам, причем один из них — отец, вышедший из тюрьмы? Им лучше всего уехать из города, перебраться в родную деревню отца, а они, молодые, приложат все усилия и изредка будут им высылать по сотне-другой, если, конечно, папа найдет, что это необходимо и справедливо: ведь там у него земля — сливовый сад и луг, — так что два старика при скромном образе жизни прекрасно смогут жить на деньги, вырученные на месте, в деревне, и на те суммы, которые им выплачивают квартиранты, снявшие их виллы в городе. Конечно, они могут оставить все детям, у которых столько трудностей и которые еще и пожить-то как следует не успели; они могут оставить им все вещи, какие мать спрятала у себя, когда сдала жильцам большую виллу. Хватит им и того добра, что она рассовала повсюду: отнесла к своей подруге Валентине, увезла за город, бог знает куда еще спрятала. Ирина уверена, что если отец не вернется, то этих вещей она никогда в жизни не увидит, они будут окончательно для нее потеряны.
Но ведь если папа не выйдет из тюрьмы (при этой мысли Ирине хотелось плакать), мать сможет прекрасно прожить до конца своих дней, продавая те вещи, которые она припрятала в других местах. Достаточно и того, что она всегда к ней относилась, как к падчерице, пусть хоть теперь подумает о своем материнском долге. Мать уже стара, у нее все в прошлом, какие у нее еще могут быть претензии? Должна же она наконец отказаться от всего, уступить место другим! Для чего ей так много нужно, чтобы жить? Она все время хнычет, жалуется на всевозможные болезни, но в действительности она здоровее Нины и Туту. Она привыкла считать себя больной еще в те времена, когда вела роскошную жизнь за папин счет. Тогда она каждое лето ездила в Карлсбад или Виши и шила себе необыкновенные туалеты специально для поездок. А Ирина оставалась с гувернанткой в пустой вилле и в большом саду. Папа засиживался каждый вечер допоздна в клубе: ведь он тоже мог тогда вволю повеселиться, а когда оставался дома, был очень нежен, всячески ее баловал. Гувернантке всегда было не до девочки: ее мысли витали далеко, и она только и делала, что писала и получала письма от Ганса, ее жениха из Медиаша; они обручились еще десять лет назад и никак не могли отпраздновать свадьбу. Какие бесконечно длинные, печальные и тоскливые дни!..
Затем мама возвращалась, и вновь начинала выезжать в свет, принимать у себя дома, блистать в обществе. Как много мужчин ухаживало за ней! Как она была красива! Когда по вечерам у них бывали гости, Ирина, в своем неизменном кружевном передничке и некрасиво сшитом платье, не длинном и не коротком, устраивалась где-нибудь в укромном уголке и не сводила глаз с матери. Она смотрела на нее с вожделением, восхищением и ненавистью. Ей исполнилось пятнадцать лет, шестнадцать, семнадцать, но никому и в голову не приходило, что в доме есть девушка, молодая девушка. Ее лишь трепали по щеке, как ребенка. Мама получала цветы, много цветов. Ирине же приносили иногда конфеты, тоже как ребенку. Мама громко смеялась и смотрела куда-то вдаль, поверх людей, словно думала о чем-то известном только ей. Она пользовалась огромным успехом. А какой у нее был взгляд, — совсем как у ночной птицы, которая днем ничего не видит. Какой бессмысленный взгляд! Неожиданно она замечала Ирину, притаившуюся в своем уголке, и говорила ей холодно, сквозь зубы: «А ты не идешь спать? Завтра тебе в школу идти. Уроки ты приготовила?» — добавляла она погромче. Как-то раз один капитан осмелился сделать ей комплимент, и мама тут же вздохнула: «Жаль только, что она такая неловкая и огромная. Еще ребенок, а вытянулась как фефела. Просто не знаю, как быть с этой девочкой». Очевидно, комплимент, адресованный дочери, был ей неприятен. А теперь, даже теперь, когда она приходит к ним, она наряжена, тщательно причесана и накрашена. Она была бы рада, если бы Санду за ней приударил, да, была бы совсем не прочь. Еще счастье, что он ее терпеть не может. Но почему она не сводит рассеянного, томного взгляда со своего зятя? Она знает, что когда-то ей это было к лицу…