— Я думаю, мы должны действовать благоразумнее, — сказал он со своей обычной иронической ухмылкой, но чрезвычайно мягко и ласково. — Заплатить в этом городе крупную сумму адвокату — все равно что закричать во все горло: «У нас есть деньги, и мы их тратим». Это не в интересах моей тещи. Ей не следует рисковать.
— Так что же, прикажете скаредничать, когда речь идет о жизни человека? — возразил Петре.
— Если у нее есть деньги, пусть заплатит потихоньку, чтобы никто не знал…
— Деньги… деньги! Нет у меня больше никаких денег! — вспылила Адина.
— Минуточку, — по-прежнему мягко и решительно перебил ее Санду. — Ведь нельзя же сказать маме: «Отдай все, что у тебя есть». Еще неизвестно, чем кончится этот процесс. А что прикажете делать, если наш дорогой папа просидит не пять лет, сколько ему осталось, а еще добрых десять, — ведь ему могут прибавить при пересмотре дела! Спрашивается, на какие средства будет жить мама? Вы согласны ее приютить и содержать? А разве я могу взять на себя обязательство ее содержать, когда у нас двое детей, а Ирина ждет еще одного?
— Еще одного? — ахнула Адина. — Вы что, с ума сошли?
— Мы любим детей, — очаровательно улыбнулся Санду. — А кроме того, не надо спешить с продажей, чтобы не продешевить. Если делать это не торопясь, можно продать с максимальной выгодой. Вот мы, например…
Ирина перестала его слушать. Она успокоилась. Санду ненавидит Адину. Это ясно! Она смотрела на два больших шкафа, занимавших почти всю комнату, и прикидывала, что хранит там Адина. Вероятно, белье — простыни, льняные скатерти, быть может, и отрезы мануфактуры. На днях она вспомнила о тонкой серой ткани в больших желтых квадратах. Этот отрез она не нашла в сундуке, что у нее дома. Так оно и есть — он лежит именно здесь, с остальными отрезами.
Приближалась минута, когда Санду должен был притворно испугаться, заявить, что он слышит какой-то подозрительный шум на чердаке, и потребовать ключ, чтобы проверить, не прокрался ли туда вор. Очутившись наверху, он сразу выяснит, что именно там спрятано.
Ирине никак не удавалось вникнуть в разгоравшийся спор: она то прислушивалась, то отвлекалась, в волнении ожидая минуту, когда Санду должен был испугаться шума на чердаке. Они условились, что Ирина тоже скажет, будто слышала какие-то странные звуки, а так как она не привыкла лгать (в детстве никогда не лгала) и должна была теперь как следует разыграть роль, естественно, находилась в большом напряжении. Вдобавок за последнее время Санду думал и действовал вместо нее.
— А разве брат так уж сильно провинился, чтобы его засудили еще хуже? Выдумки все это! — возразил Петре, надеясь, что его успокоит знающий человек.
— Он не дал исчерпывающей описи своих предприятий и не сообщил о своих валютных вкладах в Швейцарии. Скрыл все это, как… ребенок. Записал многое на свое имя из преданности к владельцам треста, чтобы спасти их состояние. Такие вещи не так-то легко прощают. Видите ли, это достояние государства, и эти предприятия необходимы для дальнейшего роста нашей страны, — с пафосом выпалил Санду, вспомнив, что он всей душой предан новому политическому строю, и опасаясь, как бы не подумали, что он одобряет «ребяческое» поведение тестя.
— Нет, нет, он не вмешивался в политику! Никакой политической вины на нем нет! — заохала Адина.
— Он саботажник! — усмехнулся Санду. — Тот, кто обкрадывает государство, отнимает хлеб у чужих детей! Это ясно как день.
— Но ведь он раздал своим! Это уж все знают! — протяжно вздохнул Петре.
— Бедный папа! — тихо отозвалась Ирина.
Она заметила на шкафу две большие коробки и никак не могла сообразить, что там находится.
Санду только что собирался удивленно и испуганно взглянуть на потолок, как вдруг его внимание привлек настоящий шум. У входной двери кто-то топтался, неумело дергая дверную ручку.
Адина подняла голову. Кто бы это мог быть так поздно? Соседи никогда ее не беспокоили, а ее немногочисленные приятельницы не приходили по вечерам.
Наружная дверь открылась, захлопнулась, и в коридорчике послышались тяжелые шаги. Все стали испуганно прислушиваться. Затем дверь комнаты медленно отворилась, и на пороге появился какой-то силуэт, — высокий, широкоплечий мужчина, чуть-чуть сутуловатый. Шляпа была глубоко надвинута на глаза, а одежда казалась чересчур широкой. Переминаясь с ноги на ногу, человек остановился на пороге, снял шляпу, — и тут все оцепенели: его узнали! Со слезами на глазах на них ласково смотрел Джеорджикэ. Он похудел, словно из него выпустили воздух, не был таким обрюзгшим, как раньше, и выглядел как-то странно помолодевшим.