— За что ты его бьешь?.. — спросил я укоризненно отца.
Он ничего не ответил, только косо посмотрел на меня, и признаюсь: я никогда не видел такого устрашающего взгляда!..
Император напряг все свои силы и выпрямился, а отец ругал его так мучительно гадко, что я удивлялся, почему не померкла окружающая нас красота.
— Сожрали бы тебя собаки!.. Кожу с тебя живого содрать, дохлятина! Провалиться тебе в пропасть, кляча проклятая! Пересохли бы все колодцы и реки, чтобы не было тебе откуда напиться в жару! Пустить твою шкуру на постолы!
Такими словами благословлял отец моего несчастного Императора всю дорогу до нашего убогого поля в Хуцань.
— Возьми его и паси около самой дороги, — приказал мне отец, когда распрягли лошадь. Я посмотрел на него долгим взглядом, не понимая, почему он не позволяет лошади поесть обрызганного росой свежего ячменя, перемешанного с полевым горохом. И пока лошадь жевала дикую гречиху, жесткую как проволока, а отец косил ячмень, я думал о том, какие странные бывают люди на свете.
Они способны оставаться нахмуренными, когда восходит солнце, не замечать, как лошадь пьет пламенеющую в утренних лучах воду, не слушать пенье жаворонков и коростелей. Они могут хлестать кнутовищем по ребрам беззащитное существо и свирепо бранить его. «С такими людьми, — думал я, — лучше не иметь дела!» Постепенно в мою душу стала прокрадываться ненависть, и, когда отец послал меня с кувшином под гору, чтобы принести воды, я нарочно пошел медленно, точно ноги у меня были опутаны веревками, чтобы заставить его дожидаться.
— Мутная и горькая вода!.. — пробормотал отец, жадно припав к кружке. Он был весь потный и мрачный, как будто выпил отраву. Повинуясь какому-то слепому инстинкту, я решил в этот день делать ему все назло.
Я рассыпал соль, завязанную в уголок полотенца, чтобы отцу пришлось обмакивать в землю дольки чеснока и так жевать их. Одним словом, я чувствовал, что во мне просыпаются самые черные мысли, направленные против отца. Я притворялся, что не слышу, когда он звал меня… Понимал ли отец, что со мной происходило? Он мне это очень скоро доказал.
Под тяжестью снопов длинная повозка ужасно скрипела. И если бедный Император шел к Хуцань налегке и под гору, то теперь на холмах его кости так и трещали. Когда ему приходилось подниматься на обрывистый склон, он весь как-то съеживался, потом испуганно поворачивал к нам голову, с напряженным вниманием всматриваясь в высокий продолговатый груз. Рыл копытами землю, падал на колени, взрыхляя землю мордой, топтался на месте, каждый раз все более испуганно взглядывая на отца, который кричал, подталкивая телегу:
— Ну, ты… дьявол! Будь ты проклят!.. Да толкай и ты, сопляк! — рычал он на меня.
Все остальное, что случилось тогда в Дымбул Кручи, я помню очень хорошо. Когда отец убедился, что бедная лошадь не в силах подняться в гору, он вдруг схватил топор. Мгновенье он медлил, потом засучил рукава, подбросил топор высоко вверх, стеная и проклиная какого-то неведомого врага. Когда топор упал, вонзившись в землю у его ног, он снова его схватил и бросил вверх. Мне казалось, что сейчас кровь закаплет с неба!.. Выбившись из сил, отец уселся на обочине дороги и проговорил тихо, очень тихо, голосом беззвучным, как полет пыли:
— Горе бедному человеку!..
После этого он принялся снимать снопы с телеги и разгрузил ее до половины. Лошадь дернулась, потом бегом поднялась в гору, сопровождаемая моими радостными криками. Немного спустя, взвалив на телегу и остальные снопы, отец подошел ко мне, окинул меня долгим взглядом и протянул было руку, чтобы погладить меня по голове, но я отскочил в сторону.
— Как? — удивился он. — Значит, и ты?..
Это было все, что он сказал. До самого дома он все время разговаривал с лошадью, как будто жаловался ей на глубоко затаенную боль. У реки отец позволил ей вдоволь напиться, почесал между ушами и под мордой, ласково говоря:
— Кто виноват?.. Видно, уж так положено: нам — впрягать вас в тележку, а вам — возить нас. Что? До отвала напился, бедолага?
Лошадь тихонько ржала и покачивала головой, словно благодарила за обильную и вкусную воду.
Дома, после разгрузки снопов, отец и мать о чем-то говорили между собой шепотом. Мать показывала отцу какую-то бумагу и спрашивала, как быть. Я слышал, как они шептались до поздней ночи, часто упоминая Флоряну, нашу дойную корову, и еще чаще Императора. Сон одолел меня, и я так и заснул, ничего не поняв. Утром, когда я снова шагал рядом с отцом в ту сторону, где восходило солнце, он взял меня за руку, грустно улыбаясь посмотрел на меня и сказал: