Он крикнул косцам, которые остановились поодаль и молча ждали.
— Идите сюда, это Ион Кирилэ… Вернулся домой… Я им сказал, что это ты, а они говорят: нет, это какой-нибудь товарищ из города… Значит, ты вернулся, Ион…
Подошли и остальные. Ион Кирилэ пожимал им руки, чувствуя, что у него кружится голова. Люди улыбались ему, спрашивали о здоровье; он видел вблизи потные лица, серые от пыли, и не могло быть речи о том, что все это ему лишь грезится: они действительно улыбались, и радость их была непритворной. Все происходило так, как он мечтал, люди помнили его и не остерегались пожать ему руку. Лишь Ковачи, — Пети и Яни, — родственники убитого им Альберта, вели себя по-другому. Они подали ему руку, пожелали по-румынски доброго вечера, осведомились, как он поживает, но на их лицах не было улыбки, а Пети Ковач даже отвел Глаза в сторону. Ион Кирилэ догадался, что они вспомнили об Альберте и не могут радоваться этой встрече.
Потом все направились к селу, и каждый хотел что-нибудь сказать Иону и спросить его, слышал ли он, как идут у них дела. А он шел среди них и радостно слушал. Только Пети Ковач ни о чем не спрашивал и хмуро шагал в стороне. За время отсутствия Иона он так располнел, что казался ниже ростом, чем тогда, когда был холостым. Усы он брил, и его округлые розовые щеки напоминали гладкие нежные щеки девушки; поэтому, видя, как он потупился, можно было подумать, что он вовсе не сердится, а просто чем-то расстроен. Но Ион Кирилэ не мог обмануться. Теперь ему дороже всего было людское доброжелательство, и он старался не замечать молчания Пети, хотя это не вполне ему удавалось. Ион разговорился, лицо его просветлело и оживилось, однако он никак не мог позабыть о Пети Коваче и то и дело поглядывал на его хмурую физиономию, словно Пети мог лишить его столь долгожданного сочувствия, а быть может, и прощения. Поэтому он все твердил про себя: «Может, с ним случилась какая-нибудь неприятность. Может, у него на уме совсем другое».
А друзья тем временем ему рассказывали множество новостей, и он, усмехаясь, отвечал, и никто не мог бы заподозрить, что за его оживлением скрывается сверлящая мысль и что вскоре это веселье лопнет как мыльный пузырь.
— Ты знал, что у нас колсельхоз? — спросил его Петре Манца.
— Знал. А как идут дела?
— Хорошо, как же иначе.
Он узнал, что его двоюродный брат, Константин Кирилэ, — председатель колсельхоза и окончил специальные курсы; что у них есть животноводческая ферма и они продают бычков даже в Молдову; что овощи с подсобного хозяйства поставляют в столовые в Регин; что к ним привозят кинофильмы; что его лучший друг Джену Пэдурян уехал на сельскохозяйственные курсы и примерно через месяц вернется домой настоящим агрономом. Ион Кирилэ слушал, думая, что свет сильно изменился, если ему, Иону, непонятны все эти события, — на его памяти не происходило ничего похожего. Он все заставлял себя не тревожиться: люди не забыли его, приняли в свою среду и, быть может, больше не вспоминают о том, что случилось, а если кто и вспоминает (возможно, оба Ковача), то молчат и стараются не показывать этого.
Уже смеркалось, когда они вошли в село.
Они проходили по главной улице, где, как обычно, перед ужином царила суета: скрипели колодцы, хлопали распахиваемые в спешке настежь двери, из очагов летних кухонь валил удушливый дым горящих стеблей кукурузы и далеко разносился аромат кипящей мамалыги и теплого молока. Порой было слышно, как шипит растапливаемый в чугунках жир и как женщины визгливо ругают нетерпеливых ребят. Усталые мужчины сидели на завалинке и не спеша затягивались цигарками. Оглушительно крякали утки; собаки вертелись у всех под ногами, лезли в кухню, и если их ударяли палкой, то тявкали и, не отбегая далеко, жадно смотрели, как готовят еду.
Ион Кирилэ не мог досыта насмотреться и наслушаться, не мог надышаться этим воздухом, пахнущим дымом и едой. Его спутники, особенно Петре Манца, здоровались с теми, кто сидел у себя во дворе, и звали их подойти к воротам, посмотреть на Иона Кирилэ, который вернулся домой. Люди подходили к забору, подавали Иону руку, приветствовали его, спрашивали, как он поживает, а он, радуясь вопросам, отвечал: «Хорошо», — и в свою очередь справлялся, как они живы-здоровы. Из дверей кухни на минуту выходили и женщины, удивленно глядели и, боясь, что подгорит мясо или убежит молоко, торопливо возвращались к печи. Подбегали посмотреть и дети.
Все это потрясало его: он уже не мог владеть собой и наверное бы заплакал, если бы не стыдился, что увидят, как он вытирает слезы. Только теперь Ион понял, что ему недоставало их всех, так же как недоставало Марики, что, тоскуя по Марике, он тосковал и по всей этой жизни, которая точно корнями вросла в его сердце.