Но в темном уголке его души оседали и другие впечатления: то какая-нибудь старуха печально шептала: «Пришел бедняга Ион, боже всесильный, вот настрадался! Хорошо, что помиловал его господь»; то люди не подходили к воротам, а только кивали ему головой с порога сеней и прикрикивали на ребят, чтоб они унялись и не таращили глаза у забора, словно там какое-то представление; а иной раз из дома никто не отвечал, и двери оставались закрытыми.
Подошли к колодцу на развилке улиц. Там, за колодцем, стоял старый, крытый дранкой дом Альберта Ковача. Ион Кирилэ смутно разглядел его в сером сумеречном свете или только почувствовал, что он там, и больше не осмеливался посмотреть в ту сторону. Тем временем кое-кто из спутников Иона покинул его, дойдя до своего дома, а те, кто еще оставался, вдруг смущенно затихли. Ион Кирилэ понял их; теперь он уже не ощущал радости и спокойствия, не покидавших его всю дорогу. Ему хотелось бы заглянуть во двор, увидеть Марику, которая идет с ведром к колодцу, но он не мог на это решиться. Возле колодца все остановились и начали прощаться с Ионом, потому что им надо было идти налево, переулком, поднимавшимся в гору, а Иону и Петре направо, по главной улице села. Ион Кирилэ стоял спиной к дому Альберта Ковача, но заметил, что и другие не смотрят туда. Все пожелали друг другу доброй ночи и расстались.
Сначала Ион и Петре шли молча. Наступил час ужина. Люди уже не сидели во дворах, а собрались вокруг стола. Затихла и насытившаяся птица, отыскивая в курятнике место для ночлега. Еще некоторое время будут изредка слышаться шаги, кто-нибудь вполголоса покличет корову в хлеву или собаку, потом все лягут и тотчас же крепко заснут. Только неугомонная молодежь направится парочками в тенистые сады. Ион Кирилэ подумал об этом, и его охватила печаль, та печаль, которая овладевала им в более спокойные из проведенных в тюрьме дней, когда раскаяние и горе уже немного стихли и он обрел силы, чтобы страстно желать вернуться домой, к дорогим людям, к любимой, к друзьям. Лежа с открытыми глазами на жесткой тюремной койке и не отрывая взгляда от потолка, он видел там то, что сейчас увидел наяву, и эти картины не приносили ему никакого облегчения, а лишь отгоняли покой, без которого он не мог существовать. Отчаяние уже не разило его как молния, но засасывало, точно трясина. Тогда Ион целыми днями, неделями молчал, машинально работал и ел, не сознавая, что он в тюрьме, что его сторожат часовые; тоска держала его в одиночестве, более безысходном и беспросветном, чем любая темница.
Стемнело. При бледном мерцании звезд можно было лишь угадывать в темноте силуэты домов, а людей во дворах выдавал звук шагов или слова, сказанные тихим, словно слышавшимся сквозь сон, голосом.
— Ты не домой, Петре? — спросил Ион Кирилэ.
— Нет. Я провожу тебя, хочу еще поговорить. Я велел, чтобы жене сказали.
— Значит, ты женился, Петре! — рассеянно сказал Ион.
— Женился.
— И как тебе живется?
— Спасибо. Неплохо.
— А дети есть?
— Есть. Два мальчика.
Эти слова, которые Ион почти тут же забыл, как бы отрезвили его. Он быстро спросил:
— Я и не спросил тебя… Как матушка?
— Ну, тетка Сусана ничего. Немножко постарела…
— Да. Ей, бедняге, уже за пятьдесят. А как она живет?
— Хорошо… Она при гусях.
— Как это — при гусях?
— На ферме. У нас сотни четыре гусей. Она за ними смотрит.
— Одна?
— Нет, там еще две девчушки. Одна как раз дочь Джену Пэдуряна, Аника, самая старшая.
— У Джену такая большая дочка?
— Ей семнадцатый год.
— Ну, ну, — буркнул Ион Кирилэ. Ему было трудно свыкнуться с тем, что его мать постарела, что у Джену Пэдуряна — взрослая дочь, что есть ферма, где откармливают четыре сотни гусей. Он волновался, но как-то оцепенел и в то же время испытывал странное, похожее на испуг, нетерпение. Ему хотелось, чтобы все это происходило во сне, и вместе с тем он боялся, что это окажется сном. Он раздраженно спросил:
— Как же это они могут каждый день откармливать четыреста гусей?
Петре Манца засмеялся.
— Они их не откармливают. Гуси и без того жиреют.
— То есть как?
— Уж там свое дело знают: на курсах учились. И книги у них есть. Да еще иногда наезжает из Тыргу-Муреша специалист, уж он-то на этом собаку съел.
— Вот оно что, — нервно усмехнулся Ион Кирилэ, который ничего не понял. Все, что касалось гусей, — это пустяки, и для Петре Манца и других, вероятно, имело не больше значения, чем вопрос, пить ли воду из стеклянного стакана или из глиняной кружки; но для Иона это было чем-то непостижимым, он не мог об этом даже помыслить.