— Думаю.
— Не думай, сыночек, милый. Не думай. Теперь люди живут мирно: они уже не такие, как прежде.
— Не такие, как прежде… — прошептал он. — А как по-твоему, они, Ковачи, примут меня?
— Почему же не примут? Ведь земля твоя там… О господи, зачем ты еще думаешь о том!.. — и она разрыдалась. — Не думай, родной. Люди простят тебя… Не думай. Не мучай ты свою бедную душеньку…
— Да. Легко сказать: не думай! Разве можно приказать думам, разве они тебя послушают?..
— О господи, господи! — И мать долго плакала, бормоча отрывки молитв, призывая на сына милосердие божие.
Потом, когда она немного совладала с собой, Ион мягким голосом заговорил:
— Мама, не плачь больше. Не горюй… Пусть будет по-твоему. Я подам заявление. И попрошу людей простить меня. Я им скажу, что не было душе моей покоя. Они меня простят. И я стану работать…
— Да, сыночек. Ты им скажешь, попросишь прощенья. Они поймут, что ты не злодей…
Наконец старуха утихла. Сын лежал в постели молча, но не спал, она слышала, как он ворочается, заглушает вздохи, сдерживает дыхание. Ей хотелось ему что-нибудь сказать, утешить его, но она не находила нужных слов. Уже совсем поздно, когда за окном забелел рассвет, Ион тихим, спокойным голосом, словно эта мысль пришла ему в голову только сейчас, а до сих пор он думал совсем о другом, спросил мать (которая была, однако, убеждена, что его мысли все время заняты именно этим):
— Матушка, скажи, а Марика тоже в колсельхозе?
— Марика? — вздрогнув, откликнулась мать. Она инстинктивно съежилась в постели, как будто ее ударили палкой. — И она там. Она в бригаде Октавиана Кирилэ, он нам родственник по отцу; кажется, двоюродной брат тебе, либо троюродный, а может, и дядя, я толком не знаю. — И она заговорила все быстрее и быстрее: — У них хорошая бригада. В прошлом году они получили премию: на их участке был самый лучший урожай кукурузы. Я такой кукурузы отродясь не видывала: початки длинные, зерна крупные…
Ион слушал, теряя терпение. Не в силах больше сдержаться, он крикнул:
— Матушка, как Марика?
— Хорошо, сыночек, — растерянно ответила мать. — Работает в бригаде Октавиана…
— Да будь она неладна, эта бригада Октавиана, я спрашиваю о Марике…
— Родимый мой, я же сказала тебе, что хорошо. Здорова. Как раз сегодня ее видела. Она поздоровалась со мной и спросила, как я поживаю. — И, внезапно решившись, старуха сказала со всей мягкостью, на какую только была способна: — Сынок, не думай больше о Марике.
— Почему? — вскрикнул он, и Сусана в темноте увидела, как он приподнялся на постели.
— Она замужем, бедняжка, — все так же тихо и ласково ответила мать. — У нее трое детей…
— Как — замужем?! Как — трое детей?!
— Да что же было делать бедной девушке, — ведь и мать ее умерла в том же году. Она осталась одна как перст. Родственники на нее косо поглядывали.
Ион рухнул на постель, зарылся головой в подушку и больше не произнес ни слова. Так он лежал весь день и всю ночь. И только на второе утро встал, умылся, оделся, пошел в сад и там, сидя под кустом жасмина, курил и молчал; он никого не хотел видеть. Вечером поднялся, вошел в дом, съел несколько ломтей хлеба и ушел. Мать проводила его испуганным взглядом. Ион вернулся под утро, усталый, обессиленный, его одежда и башмаки были мокры от росы. Он бросился на кровать и проспал до самого вечера.
Когда мать вернулась с работы, Ион попросил ее уложить его одежду в старый деревянный сундучок, тот, что он брал с собой на военную службу, — он уходит.
— Куда ты хочешь идти?
— Куда глаза глядят.
— Не уходи, Ион! Я говорила с председателем, твоим двоюродным братом. Ты тоже вступишь в колсельхоз.
— Что мне там делать?
— Работать, как все работают.
— Я не могу работать, как все…
— Не уходи, Ион, родной! Не покидай меня одну. Довольно я плакала с тоски по тебе… — Она с отчаянием стиснула его руку. — Наладится и твоя жизнь, сыночек, все пройдет. Ты тоже женишься. У тебя будут дети. Как-нибудь… Не уходи: ведь тогда я совсем осиротею, незачем мне на свете больше жить…
Прижавшись головой к груди сына, старуха горько рыдала. Он легонько погладил волосы матери, потом осторожно высвободился из ее рук и со вздохом сел на край кровати, как будто его внезапно покинули последние силы.
— О господи! Матушка… — пробормотал он медленно и грустно. — Что ты говоришь… Мне жениться, иметь детей… На ком я женюсь? От кого у меня будут дети?
— Найдешь и ты человеческую душу.
— Не найду я больше никого, матушка. Погублена моя жизнь, ее уже не поправишь.