— Матушка! Матушка! Хеей!
Аист щелкает клювом на крыше. У соседей лает собака. Слышно, как шелестит листва, как журчит речка, текущая в долине. И от этой тишины у Иона сжимается сердце. Оно так не сжималось даже перед ночными атаками.
— Матушка! Где ты?
Теперь уж дверь непременно отворится. Ион делает еще шаг и останавливается перед порогом, изглоданным годами. Нет, дверь не открывается. Ион Хуцуля поднимает голову, и ему бросается в глаза большой заржавленный замок, висящий на двери. Почему висит здесь замок? В душе Иона становится темно и пусто. Он ничего не понимает. Потом вдруг словно вспыхнула молния, он хватается руками за голову, и у него из груди вырывается болезненный стон:
— Матушка! Где же ты, матушка?
Отчий дом, двор, где он в детстве весело играл с братом, орех, под которым засыпал на руках у бабушки, — все это вдруг показалось ему чужим и печальным, как могила, поросшая бурьяном. Но где же могила его матери? На старом кладбище, на холме или в долине, у церкви? Нужно пойти к брату и спросить его. Но может быть, матушка вовсе и не… Это, наверно, так. Как это только могло ему взбрести в голову? Скорее ранец в руки и бегом к брату! В ранце Ион вез из Чехословакии красивый шелковый платок для матери. Должно быть, старушка уже давно живет у брата. Иначе и быть не может. Разве она может жить одна? Только вот он и понятия не имеет, где живет брат. До войны, когда брат женился, то снимал комнату у старого Кабинюка. Но с тех пор прошло столько времени! Должен бы и он уже как-то устроиться или поселиться в родительском доме.
Действительно, Михай уже прочно обосновался. Выстроил дом в центре села на участке, полученном от своего тестя, — дом большой, из двух комнат, с верандой, крытый дранкой. Когда Ион подошел к воротам Михая, тот как раз колол на дворе дрова.
— Ионикэ! — воскликнул Михай и, отшвырнув в сторону топор, побежал навстречу брату.
Обняв Иона, он крепко расцеловал его в губы, в щеки, ощупал его руки, не в силах выговорить ни слова, потом потащил его за собой во двор и только тогда, наконец, пробормотал несколько слов:
— Приехал!.. Приехал!.. Наконец-то… В селе ходили слухи, что…
Но Ион не дал ему договорить, что за слухи ходили в селе. Заглянув брату глубоко в глаза, он быстро, сдавленным голосом спросил:
— Матушка… Что с матушкой?
— Матушка, бедная… — вздохнул Михай и опустил голову.
— Что? Что с ней?
— Она ушла от нас, Ионикэ… — медленно проговорил брат. — Померла. Пять недель назад… Постом, перед пасхой. Тиф скосил ее. Как я ни старался, не удалось ее спасти… Слишком уж была слаба: ведь ты знаешь, как трудилась она, бедняжка, и сколько пережила… А то… будь она покрепче здоровьем… Да, не вынесла болезни и умерла… За три недели растаяла точно свечка… Бывало, как спадет у нее жар, она приподнимется, да и спросит про тебя: «Ион, скажет, где Ион? Приведи Иона». — «Успокойся, матушка, успокойся… Война кончается… Придет и Ион». — «Только бы дожить до этой минуты!» — И вот не дожила!
Потом они прошли в дом, но Ион не видел, куда он входит, не видел и Руксандры, которая старалась удержать около себя и угомонить ребятишек, чтобы они не тревожили дядю, не видел и комнату с ковриками на стенах, ничего не видел. Он сел на стул и так и остался сидеть неподвижно, с ранцем на спине, уставившись куда-то в пространство, слушая и не понимая слов брата, говорившего ему своим монотонным, глухим голосом о судьбе, о смирении, о мужестве, о бодрости. Потом он почувствовал, как ему на плечо легла тяжелая рука, рука его брата, и сознание, что около него близкий человек, что он не одинок под этим холодным, равнодушным солнцем, немного согрело его душу. Он увидел рядом, на столе, тарелку с едой, белый хлеб, яйца, свиное сало и понял, что все это для него, но не стал есть. Медленно снял он ранец и долго перебирал ставшие теперь ненужными вещи, привезенные с фронта, и среди них шелковый платок.