И радостным было утро, смеющимся, почти весенним — свет, настолько тих был воздух, он словно парил, словно превратился в парящую прозрачность, удивительно спокойный и успокаивающий, омывающий, как стеклянно-светлые прозрачные волны прибоя, как развевающееся прозрачное покрывало. Рано утром я пришел в детский корпус просто для того, чтобы удостовериться, что здесь тоже произошел решающий перелом, настолько я был в нем уверен. И действительно: девочка пришла в себя, улыбалась, и, как мне показалось, глаза у нее были счастливые.
— Где доктор Барбара? — спросил я у санитарки.
— Она сегодня свободна, господин доктор.
— Все же позвоните ей, если, конечно, она не спит… она обрадуется.
Через некоторое время она пришла. Серьезная, деловитая, в белом халате, брови нахмурены, она шла вдоль кроватей, провожаемая полными надежды глазами детей, и, подойдя ко мне, сухо поздоровалась.
— Когда она пришла в себя?
— Сегодня ночью, доктор, — вместо меня ответила ей сестра.
Она внимательно осмотрела девочку, прослушала сердце, дыхание, но в ее лице сохранялось что-то настороженное.
— Ну что же, — сказала она наконец, — будем надеяться, что опасность миновала.
— Конечно, миновала, — вставил я и почему-то добавил: — Я очень счастлив.
Она не обратила на эго внимания и сказала тихо и озабоченно:
— Если эго только не передышка.
Ее озабоченность так тронула меня, что я ощутил опасность, угрожающую не только судьбе ребенка, по и моей собственной: я чувствовал, как надвигается что-то зловещее, словно в воздухе снова повеяло оцепеневшим и цепенящим, словно снова надвинулся угрожающий мертвенный ночной мир, окутанный темнотой души и в темноту души погружающийся.