И я тоже имел счастье познакомиться с учетчиком все из того же окна дома номер 214. Красивый, крепко сложенный молодой темнобородый блондин имел все внешние данные, а может, и внутренние для того, чтобы занять место в овдовевшем сердце, а следовательно, как говорится в Библии, «свободном». Я довольно часто бывал в доме номер 214, так как меня заинтересовал каталог книжной лавки Аземела, который по иронии судьбы получил в наследство несравненную коллекцию трудов философов XVIII века. И вот несколько недель спустя, как-то вечером (Жоан Секо работал вечерами), выходя из книжной лавки и задержавшись у открытой двери подъезда, чтобы закурить сигару, я заметил при слабом свете спички прячущуюся во тьме фигуру Жозе Матиаса! Но, друг мой, что это была за фигура! Чтобы разглядеть его внимательнее, я еще раз чиркнул спичкой. Бедный Жозе Матиас! Он оброс бородой, жидкой, рыжеватой, грязной бородой неопределенной длины. Оброс волосами, которые слипшимися прядями висели из-под поношенной шляпы, как-то усох, стал меньше ростом и тонул в замызганном меланжевом сюртуке и темных брюках с огромными карманами, в которых он, бесконечно жалкий, прятал по обыкновению руки. От охватившей меня жалости я с трудом выдавил: «Вот это встреча! Вы! Что случилось?» И он со свойственной ему учтивостью и мягкостью, но довольно сухо, чтобы поскорее избавиться, сказал осипшим от водки голосом: «Я жду одного человека». Я не стал продолжать разговор и пошел прочь. Потом, пройдя несколько вперед, я обернулся, чтобы удостовериться в том, что мне мгновенно пришло в голову, как только я его увидел, — этот темный подъезд находился как раз напротив нового местожительства и балкона Элизы!
И вот так, прячась в подъезде, прожил Жозе Матиас еще три года!
Этот подъезд был одним из тех подъездов старого Лиссабона, которые не имеют привратника, всегда открыты, всегда грязны — сточная канава, откуда никто не гнал тех, кто скрывался в ней от нищеты и горя. Рядом находился кабак. Каждый вечер с наступлением темноты Жозе Матиас спускался по улице Сан-Бенто, прижимаясь к стенам домов, и как тень исчезал в сумраке подъезда. В этот час окна Элизы ярко светились; правда, зимой их затемняли легкие рисунки мороза, но зато летом, открытые настежь, они предоставляли ветру возможность беспрепятственно гулять по комнатам. И вот Жозе Матиас, стоя напротив, часами, неподвижно, заложив руки в карманы, любовался их светом. Каждые полчаса он отлучался в кабак, но так, чтобы никто его не заметил. Бокал вина, стопка водки, и опять чернота подъезда скрывала его, давая ему приют и восторженную радость. Когда же в окнах Элизы задолго до глубокой ночи, даже зимой, в дни и без того короткие, гас свет, он ежился от холода, дрожал и, постукивая рваными подметками по каменным плитам пола или сидя на ступеньках лестницы и щуря мутные глаза, глядел на чернеющий фасад дома, в котором она спала с другим!
Вначале, закуривая сигарету, Жозе Матиас поспешно поднимался на первую лестничную площадку, чтобы не видно было огня, который мог разоблачить его и его укрытие. Но потом, друг мой, он курил одну сигарету за другой, прислонившись к дверному косяку, и затягивался так, чтобы огонек освещал его, Жозе Матиаса! И вы понимаете, почему?.. Да потому, что Элиза узнала, что в подъезде напротив, самозабвенно поклоняясь ее окнам, простаивает дни и ночи ее бедный Жозе Матиас!..
И поверите ли, друг мой, что и Элиза каждый вечер, неподвижно стоя у окна и опершись на решетку балкона (учетчик в ночных туфлях, растянувшись на софе, читал вечернюю газету), пристально всматривалась в черноту подъезда и молча посылала безутешному поклоннику свой взгляд и улыбку, как посылала прежде поверх роз и лилий со своей террасы в Арройосе. Жозе Матиас понял это и был потрясен до глубины души. И теперь, не выпуская изо рта сигареты, чтобы она своим огоньком, как маяк, указывала путь возлюбленным глазам его Элизы, он без слов говорил ей, что он, ее преданный и верный друг, здесь, на своем посту.
Днем он не имел обыкновения показываться на улице Сан-Бенто. Как мог он позволить себе такое — дерзнуть показаться в этом изодранном на локтях пиджаке и стоптанных башмаках? А все потому, что тот молодой человек с утонченным и строгим вкусом, которого когда-то знала Элиза Миранда, впал теперь в нищету и носил лохмотья. Где же добывал он каждый день три патако на вино и кусок трески в кабаке? Не знаю… Однако восславим божественную Элизу, мой друг! Как деликатно, как изощренно и какими сложными путями она, богатая, старалась поддержать нищего Жозе Матиаса! Весьма пикантная ситуация, не так ли? Благодарная сеньора оплачивала содержание двух мужчин — возлюбленного плоти и возлюбленного души! Между тем Жозе Матиас дознался, от кого получал милостыню, и спокойно, не крича о гордости, он, растрогавшись до глубины души и уронив навернувшуюся слезу, вызванную скорее всего водкой, отказался от ее щедрости.