Но чем же заняты об эту пору ночные бродяги, братья Порока, сумеречный люд, неисправимые наследники Ловеласа и Дона Жуана Тенорио?
Они покупают, в полумраке кухонь, прокоптелую любовь кухарок или меланхолически глотают устриц в тавернах; самые бедные прислоняются к стене на углах улиц, больные и оборванные, — сонные кариатиды скуки!
А в домах? Там, в блистательных анфиладах первых этажей, где руки мягки и мягки чувства, собираются, серьезные и сдержанные, фигуры, одетые в черное, как вдовцы, или одетые в белое, как монахини. И негромки речи, и поступь гибка и плавна, как подводный ход сирен, и танцы торжественны, как ритуальные обряды; и нежны лепестки цветов, и музыка тосклива, и огни, пленные птицы из света, словно трепещут и рвутся к свободной синеве; но над душами и телами, над убранством и блеском разливается печаль вдовцов и холодность монахинь. И это праздники!
А этажами выше, в скромных жилищах, теснятся семьи обыкновенных и грубых, что рождаются с душою, полной холода, что живут среди красот, очарований и страстей, как насекомые среди прядей святой, и умирают одинокими, с сердцем полным зависти и протеста, затем что не любили!
Еще выше, на последних этажах, ютится трудовой люд: суровые рабочие, милые девушки с душами птичек и горлом, где, как средь долин Израилевых, целый день дрожит песня, а также отупелый деревянный люд, задавленный тяжкой работой, очерствившей душу, с мрачным нравом, с тяжелым взглядом, с жадными руками, с пустым сердцем, который в эти ночные часы, упав духом, видит жизнь такою же голой, уродливой, грязной и убогой, как его мансарда!
А совсем наверху, под самой крышей, нищие, голодные и отверженные, в этот же час, глядя большими испуганными глазами, ищут на себе насекомых, или грызут черствую корку, или стонут от боли, или умирают средь паутины и осыпающейся штукатурки, или латают свои лохмотья, хрипя непристойные песни!
А над всем этим (как в иерархии страданий выше печалей бедняков одни только раны Христовы) — огромная синь, безмятежная, прозрачная, полная неведомых миров, скрывает, за оградой из звезд, Тайну и Благость!
В эти часы — о тщета больших городов! — вдали консерваторий и академий, вдали чар театральных подмостков, по полям и лугам, разыгрываются живые комедии природы: соловьи подают свою реплику в ответ на мелодию листьев, цветы плачут о бедах влюбленного дрозда, вязы гротесково корежатся, как паяцы, а небо — первый любовник — трагически исколото шпагами света!
В Лиссабоне жизнь течет медленно. Его обморочный пульс слаб и редок. Он лишен честолюбивых стремлений; нет в нем сияющих улиц, полнящихся топотом коней и возгласами всадников, вихрями золота и волнами сладострастных шелков; нет мелодраматических страстей, нет блистательного расцвета душ, влюбленных в искусство, нет феерических празднеств и судорог индустриальных умов.
Есть скудость жизни; холодный здравый смысл; забота исключительно о пользе дела; нарочитая серьезность; и мещански-блаженное обожание монеты в пять тостанов — монеты в пять тостанов, белой, чудесной, божественной, чистой, незапятнанной, утешающей, искупительной!
Роскошество в одежде обдуманно, неброско, рассчитано. Есть другое роскошество, бездумней: оно, пока не ушла молодость, вызывающе сверкает, колышется в маревых логах жизни — немного без оглядки, соседствуя с грязью. Позднее, когда тускнеют увлеченности и любови, на их место приходит стыд, замазываемый чернилами в какой-нибудь конторе, — и годы старости ползут неслышно, жалко, шаркая по лавкам старьевщиков в поисках подаянья!
Лиссабон материальный стоит на моральных устоях. Есть улицы, придающие тем, кто их посещает, особую индивидуальность. Плиты панелей и камни стен завораживают и порабощают умы. Встречаться на Шиадо означает блистать тонким остроумием, живостью ума и свободой нравов. Бывать на Мартиньо равнозначно вдохновению, внутренней одаренности, лиризму и способности разбираться в политике. О Лиссабон, в тебе нет характеров, есть лишь углы улиц!
Лиссабон обладает небесным даром сочувствия: толпится, обливаясь слезами, вкруг умирающей собаки, но бежит прочь, насвистывая, от агонии человеческой души. Он обладает также робким и наивным любопытством: усаживается летним днем на бульварах, в пыли, с олимпийским спокойствием, как Бог в лучах света, и сидит, внимательный, сосредоточенный, зачарованный, отупело глядя на проходящие шесть тысяч ног!
Как-то раз Париж рассердился и изгнал королей; в другой раз он рассердился и принял императоров. Иногда Лиссабон сердится — и окунается в политику.