Новеллы

— У нас в полу нет никаких щелей, — заметила мать Луизы.

— Как в воду канула! — проворчал бенефициант.

Макарио поспешил рассыпаться в подходящих к случаю уверениях:

— Ради бога! Все это не стоит такого беспокойства. Отыщется завтра. Сделайте милость! Бог с ней! Сеньорита Луиза! Ради бога! Все это пустяки…

Но, говоря все это, он про себя был уверен, что монета украдена, и решил, что украл ее бенефициант. Монета, верно, бесшумно подкатилась к его ногам, и бенефициант тут же наступил на нее своим огромным, подбитым гвоздями, священным башмаком, а потом незаметно, быстрым и ловким движением, вытащил ее оттуда и припрятал. Когда они вместе выходили из дома доны Виласа, бенефициант, укутанный в камлотовый плащ, обратился к Макарио:

— Видали, как в воду канула! Недурно вас разыграли!

— Вы так думаете, сеньор бенефициант? — Макарио даже остановился, изумленный столь наглым бесстыдством.

— А как же? Разумеется! А вы как полагаете? Семь милрейсов! У вас что, денег куры не клюют? Я просто взбешен!

Хладнокровное притворство бенефицианта было столь отвратительно, что Макарио ничего не ответил ему. А тот продолжал:

— Вы завтра же пошлите к доне Виласа узнать, не нашлась ли монета, завтра же утром. Черт побери! Пусть бог меня простит! Черт побери! Не может монета вот так взять и пропасть. Хороши шутки!

Макарио еле сдержался, чтобы не ударить наглеца.

Дойдя до сего места в своем рассказе, Макарио произнес особенно прочувствованным тоном:

— Так вот, друг мой, дабы не утомлять вас, скажу, что я решил жениться на Луизе.

— А монета?

— Я о ней и не вспомнил! Разве мог я думать о таких вещах, когда я решил жениться на Луизе!

II

Макарио далее поведал мне о том, что еще более укрепило его в его и без того твердых и неотступных намерениях. О поцелуе. Но об этом поцелуе, чистом и целомудренном, я умолчу, хотя бы потому, что единственным его свидетелем был образ пресвятой девы в черной деревянной рамке, который висел в небольшом зальце, выходившем на лестницу… Поцелуй мимолетный, едва ощутимый, почти воздушный. Но этого было довольно, чтобы Макарио», будучи нрава строгого и благородного, счел себя обязанным жениться на Луизе и быть ей навеки верным и преданным мужем. Он поклялся ей в этом, и отныне занавески на окнах Луизиного дома стали его судьбой, целью его жизни и смыслом его трудов. Но с этой минуты вся его история приобрела возвышенно-драматический и прискорбный характер.

Макарио подробно описал мне нрав и облик своего дяди Франсиско: его могучую фигуру, золотые очки, седую, словно приклеенную к подбородку, бороду, нервный тик, подергивавший крыло его носа, суровый голос, мрачную и величественную невозмутимость, властную и деспотическую приверженность старым традициям и телеграфную краткость его речей.

Когда Макарио, в ближайшее же утро, за завтраком, неожиданно и без всяких обиняков выпалил: «Прошу вашего разрешения вступить в брак», — дядя Франсиско, который в эту минуту клал сахар в свой кофе, не проронил ни слова и принялся размешивать сахар ложечкой, неторопливым, величественным и угрожающим движением; затем он выпил кофе, громко отхлебывая его с блюдца, снял с шеи салфетку, сложил ее, очинил ножом зубочистку, запустил ее в рот и поднялся из-за стола. И только уже выходя из столовой, он остановился в дверях и, обернувшись к Макарио, стоявшему возле стола, сухо ответил:

— Нет.

— Но я вас прошу, дядя Франсиско!

— Нет.

— Но послушайте, дядя Франсиско…

— Я сказал: нет.

Макарио возмутился:

— Тогда я женюсь без разрешения.

— Будешь выгнан из дома.

— Я сам уйду. Не сомневайтесь.

— Сегодня же.

— Сегодня.

Дядя Франсиско, уже захлопывая за собой дверь, вдруг окликнул Макарио, который, весь красный от злости, стоял у окна, царапая оконное стекло.

Услышав дядин оклик, он обернулся к нему с надеждой.

— Подай-ка мне мою табакерку, — сказал дядя Франсиско.

Он забыл свою табакерку! Видно, тоже был взволнован…

— Дядя Франсиско… — снова начал Макарио.

— Довольно. Сегодня двенадцатое. Жалованье получишь за весь месяц. Уходи.

Прежняя система воспитания нередко приводила к таким несообразностям. Дядя обошелся с ним жестоко и неразумно. Макарио настаивал, что это было именно так.

В тот же вечер Макарио перебрался в гостиницу на площади Фигейра: шесть семимилрейсовых монет, чемодан с бельем и любовь к Луизе — вот все, чем он тогда владел. Однако он не испытывал страха перед будущим: пусть судьба грозит ему бедностью, но ведь у него есть связи и знакомства в мире коммерции. Его знают с самой лучшей стороны: за него и его добросовестность, и добрая слава их старого торгового дома и семьи, его собственные коммерческие таланты, прекрасный почерк, — все это почтительно распахнет перед ним настежь двери контор. На следующее утро он в радужном настроении отправился в магазин Фалейро, с незапамятных времен имеющего дела с их торговым домом.