— Я не знаю, кто такая эта сеньора. Но она взяла кольцо. Взяла отсюда…
Макарио не помня себя схватил его за руку и, повернувшись к Луизе, бледный, с каплями пота на лбу, выдавил с трудом:
— Луиза, скажи…
Голос его прервался.
— Я… — бледнея и дрожа, пробормотала она, и черты ее лица исказились от волнения и страха.
Белая муфта Луизы упала на пол.
Макарио подскочил к невесте и, вцепившись ей в запястье, не отрывал от нее взора: выражение лица его было таким повелительным и непреклонным, что Луиза, вне себя от ужаса, быстрым движением сунула руку в карман и вытащила кольцо.
— Пощади меня! — взмолилась она, вся сжавшись.
Макарио отпустил ее руку и, не размыкая побелевших губ, продолжал смотреть на нее так, словно видел ее впервые; потом внезапно, одернув на себе сюртук, проговорил, обращаясь к приказчику:
— Вы правы. Какая рассеянность… Разумеется, сеньора просто забыла. Кольцо… Да, да, сеньор, разумеется… Вы очень любезны. Возьми, милая, возьми… Впрочем, подожди, сеньор тебе завернет. Сколько оно стоит?
Он вынул из бумажника деньги и расплатился.
Потом поднял с пола Луизину муфту, мягко встряхнул ее, вытер платком губы, предложил Луизе руку и, повторяя приказчику: «Простите, простите», — повлек ее за собой, безучастную, скованную ужасом, полумертвую.
Они вышли на залитую солнцем улицу: под щелканье бичей катились навстречу друг другу кареты, улыбались поглощенные приятной беседой прохожие, раздавались веселые выкрики торговцев, какой-то кавалер в замшевых панталонах вел под уздцы свою украшенную розочками лошадь, — шумное, праздничное оживление царило на улице под яркими лучами солнца.
Макарио шел, ничего не видя и не замечая, словно во сне. Дойдя до угла, он остановился. Рука Луизы опиралась на его руку, и он смотрел на эту прелестную мраморную ручку с нежными голубыми жилками и тонкими ласковыми пальцами, на правую руку той, что была его невестой! Глаза его скользнули по театральной афише, объявляющей о спектакле «Палафокс в Сарагосе».
Макарио внезапно освободился от Луизиной руки и тихо проронил:
— Уходи!
— Выслушай меня! — взмолилась она, не поднимая головы.
— Уходи! — и добавил глухо и жестко: — Уходи! Или я закричу, и тебя схватят и посадят в тюрьму. Уходи.
— Выслушай меня, ради Христа!
— Уходи! — И Макарио поднял сжатую в кулак руку.
— Ради бога, не бей меня здесь! — прошептала она, задыхаясь.
— Уходи. На нас смотрят. Не плачь. Видишь, на нас смотрят. Уходи!
И, подойдя к ней почти вплотную, Макарио тихо произнес:
— Ты — воровка!
Потом, повернувшись к ней спиной, медленно пошел прочь, волоча трость по земле.
Отойдя довольно далеко, он обернулся, но едва различил в толпе ее голубое платье.
В тот же день Макарио уехал в провинцию и никогда больше ничего не слыхал о юной блондинке.
ПОЭТ-ЛИРИК[8]
Это безыскусная и печальная, без громких слов и без прикрас, история поэта Коррискосо. Из всех известных мне поэтов-лириков он, бесспорно, самый несчастный. Я познакомился с ним в Лондоне, в Чаринг-Кросской гостинице, морозным декабрьским утром. Я приехал с континента, обессиленный двухчасовым путешествием через Ла-Манш… Ах, что это за море! А ведь дул всего-навсего свежий норд-вест, но там, на юте, под клеенчатым плащом, которым один моряк накрыл меня, как накрывают мертвое тело, он показался мне, иссеченному снегом и волнами, угнетенному этим бурным мраком, который пароход разрывал толчками и грохотом, тайфуном Китайских морей…
Едва войдя в гостиницу, сонный и замерзший, я ринулся к широкому камину перистиля и там и остался, наслаждаясь теплым покоем, в котором застыл зал, и блаженно уставившись в чудесные ярко-красные угли… Тут-то я и увидел эту тонкую длинную фигуру, уже во фраке и в белом галстуке; стоя по другую сторону камина с молчаливой грустью задумавшегося аиста, он тоже смотрел на пылающий огонь, держа в руках салфетку. Но в это время портье прикатил мой багаж, и я пошел зарегистрироваться в бюро. Служащая, суровая блондинка с античным профилем со стершейся медали, положила свой crochet[9] рядом с чашкой чая, ласково погладила свои белокурые бандо, правильно записала мое имя, оттопырив пальчик, чтобы ярче заиграл ее бриллиант, и я начал подниматься по широкой лестнице, как вдруг тощая роковая фигура согнулась в поклоне и прошептала по-английски, отделяя один слог от другого:
— Завтрак, который полагается здесь в семь часов, уже подан…
Но мне не нужен был завтрак, который полагается здесь в семь часов. Я пошел спать.