— Дядюшка Йожи, — хриплю я, отдуваясь, — да держите же.
— Держу! — а сам весь багровый, таким я его еще не видел.
Причиной тому две сквернавки и много вина, выпитого минувшей ночью. Влипли мы.
— Да тяни же! — ревет и Франци.
— Раз-два, взяли! — гремит Сепи и бегемотом встает на дыбы, чуть ли не на цыпочки, и кажется, вот-вот оторвется от земли… Но затем, весь дрожа, отпрядывает назад, а сейф ни с места. Мы же стоим колышущимся полукругом, зад сейфа висит в воздухе, он вот-вот опрокинется; если все отпрыгнут, сейф покатится вниз и расколошматит лестницу.
Мы стоим багровые, тяжело дыша, и кажется — сейф вырывает у нас руки, ломает поясницы… Из моих ладоней уже ускользнул кусок веревки, и салазки елозят из стороны в сторону.
Мы оглядываемся. Долго так не выдержать. Долговязому приходится круто: он задыхается, на плече у него лежит вага, рот перекошен, ноги подкашиваются, но он снова и снова поднимается вместе с сейфом.
Что-то сейчас будет? — спрашиваю я себя и зажмуриваю глаза. — Раз-два, взяли! — кричу я. — Раз-два, взяли! А ну… лю…ди!
И тут я с ужасом вижу, что крепыш Пали быстро выскакивает из-под низу, как мальчишка, повисает на гладких перилах и соскальзывает по ним вниз.
— Подыхать, что ль, за два пенгё! — кричит он и исчезает.
У меня нет сил, чтобы крикнуть ему вслед: «Гад поганый!»
А долговязый, оглохнув от борьбы, все стоит, вот сейф пригнетает его вместе с вагой, но он, как утопающий, снова выныривает и смотрит на нас сквозь очки. — Ну… — хрипит он, — ну же…
Мы не можем бросить его, пусть даже нас ждет смерть. Лучше позвать на помощь. Пусть хоть весь дом сбежится, только это надо сделать немедля. Но вместо громкого крика из горла у меня вырывается задушенный писк, как будто маленький ребенок пищит.
Все, конец очкарику. А двадцать центнеров вот-вот пробьют перекрытие, и мы тоже провалимся вместе с ними.
Но вот показалось мне, будто наверх всходит раздутая белая рубаха; эту белую рубаху распирает большой живот; а тут уж видны и коротенькие ножки, пыхтя переступающие со ступеньки на ступеньку. Рядом вырисовывается русая головка тоненькой служанки с сумкой зелени в руке. Толстяк, мигая, смотрит на нас и резко останавливается, дальше не идет. Я кричу так, словно обещаю ему сто пенгё: — Помогите, ведь он сползет на вас… — После чего, столь же неторопливо, толстяк вылупливается из люстринового пиджака, подкручивает усы и, словно шар, подкатывается к очкарику. Тот со стоном (уступает вагу мясистому плечу и руками налегает на сейф. Брюхан тоже начинает наливаться краской, пыхтит, но и ему делается страшно, когда все шатается. А мы, чуть не распластавшись на ступеньках, наконец дергаем салазки.
Они, скрипя, страгиваются с места и, как будто обтаял с них невероятный груз, послушно вползают за нами со ступеньки на ступеньку. Добравшись до лестничной площадки, мы все усаживаемся по краям сейфа. С нас градом катит пот, мы поглядываем на свои стертые до крови ладони. Сидим и готовы просидеть так до вечера… — Если б господин Фрей не помог, — трещит маленькая глупая служанка, — что бы с вами стало!.. Эх, вы…
— Угу, — говорит, сопя, Фрей и, надев свой люстриновый пиджак, достает из него длинную «Виргинию», — вас могло бы прийти и побольше.
И Фрей величаво удаляется в сопровождении своей тоненькой служанки. Я слышу, он поносит нас, и служаночка угодливо щебечет ему что-то в ответ.
Теперь сейф катится через залитую светом комнату. Словно во сне мы катим его, боясь лишь одного: что вдруг упадем без сил.
И наконец получаем свои пятьдесят пенгё. Госпожа еще пробует торговаться.
В одной руке я сжимаю деньги, другой осовело держусь за железное кольцо салазок. Мы спускаем их вниз, словно большого жука. Долговязый несет на плечах два железных катка, словно два ружья.
Улица совершенно безлюдна. Везде обедают. Свет — единственный властелин, он печет-варит дома, словно готовит их себе на ужин. Шари ржет и вскидывает задом.
— Тпру! — устало осаживаю я кобылу.
Долговязый безмолвно садится в повозку, свесив ноги. На плечах у него сине-багровые полосы: следы ваги. Шари бежит рысцой, вожжи чуть не вываливаются из рук Франци. Он не размахивает кнутом, как обычно, а старается съежиться, уменьшиться в размерах, чтобы не тратить и без того иссякшие силы. Моя рубашка, штаны сплошь пропитаны потом, в башмаках словно лужи воды. Эта повозка вытрясет из нас душу, пока мы доберемся до корчмы.