Слухи повсюду вызывали воодушевление, но, увы, то были всего лишь слухи… они как появились, так и исчезли. А голод и недовольство росли. Тир без конца рассказывал всем о Китае, откуда он недавно вернулся и где он, дескать, был секретарем какого-то генерала, пока того генерала не повесили за то, что он обворовывал народ. Говорил, что в Китае больше не осталось ни одного бедного человека… что всех китайских банкиров посадили полгода назад на корабль, где команда сумасшедшая… и безумные матросы пустились с банкирами бороздить океан и будут до тех пор скитаться на своем чудно́м судне, пока банкиры, как аисты, не научатся стоять целыми днями на одной ноге и не начнут плакать от страха и смеяться как безумные.
Он умел с таким заразительным смехом рассказывать свои истории, что слушатели поневоле тоже принимались хохотать. Ему всегда удавалось попасть в точку, и все радовались от души. Старые словаки, румыны рассаживались вокруг него плотным кольцом, женщины с сонными детьми протискивались поближе. И так он умел раззадорить и разжечь их, что однажды на рассвете целая толпа крадучись забралась в среднюю печь. В глубине ее под фонарем сидел Тир, а вокруг были разложены разные маскарадные принадлежности: ангельские крылья вперемешку с утиными и гусиными, два-три самых настоящих черепа, бутафорские палаши, за спиной Тира примостилась виселица, а у ног его стоял гроб. Сам он был закутан в красный обтрепанный балахон, а на голову нахлобучил какую-то рваную шапку. Еще глубже в печи можно было увидеть заводских девчонок, которые пришивали уши чучелу человека. Покончив с этим, они стали клеить ему под нос пушистые рыжие усы — такие пушистые рыжие усы были только у больного управляющего.
Тир тем временем раздавал костюмы: кому красный плащ палача, кому черные одежды смерти — те, кто пониже, будут маленькими смертями, объяснил он, а почти двухметровый водитель Стахора — главной смертью. На траурном покрывале этого Стахоры даже было нарисовано белой масляной краской изображение смерти — скелет. Черепа раскололи надвое и через проделанные дырочки связали половинки веревками. Изображавшие смерть спереди и сзади прикладывали пв половинке, а Тир стягивал их веревками, завязывал — и полный порядок. Постепенно все облачились в костюмы: в толпе одетых в траур мелькали кроваво-красные палачи, скользили, оберегая крылья, закутанные в белые покрывала ангелы. Дьявол нацепил козлиные рога и строил резвящимся ангелам рожи. Красивые, большие крылья достались только главным ангелам; всякая мелкота и заводские девчонки получили утиные и гусиные крылья. Потом пришел синильщик Ангелов, которого Тир прочил в иисусы христы. Он и впрямь был светловолос, жевал какую-то корку и, ни слова не говоря, протиснулся прямо к Тиру, который в тот момент втолковывал дяде Туше:
— Песни петь только похоронные — протяжно, красиво, жалобно… — На старике висела огромная гармонь, и он тотчас же растянул меха.
На небе тем временем появился бледный свет, пробуждались незасыпавшие дома, тени становились прозрачными, и одна за другой гасли звезды. Но кривой серп месяца серебрился еще сквозь туман… солнце уже проснулось и, словно гигантский далекий фонарь, освещало мир.
Зазвучали протяжные слова жалобной похоронной песни — и шествие двинулось. На двуколке лежал черный гроб, на левой его стороне было выведено: управляющий… на правой: заводом… Две страшные рожи несли виселицу, за ними выступали маленькие и большие смерти, палачи со своими орудиями, а сзади — генеральный штаб: Тир, главный палач, Стахора, главная смерть, и Иисус в терновом венце. Заключали шествие три ангела.
Со всех сторон к процессии стекался народ, плакали дети, мужчины, сняв шляпы, пристраивались в конец. Над территорией завода повисла тягучая, похоронная мелодия — дрожащими голосами ее запевали какие-то старухи.
Вот гармонь заиграла громче, в скорбных голосах мужчин и женщин зазвенели слезы. Виселицу поставили на землю — прямо против окон господина управляющего… с трудом вбили ее в мерзлую почву… две ведьмы вынули из гроба чучело покойника, и палачи подтащили его к виселице. Потом смерть постучала в окна управляющего, занавески раздвинулись, и в одном из окон появилось испуганное лицо его жены.
Поднялся крик:
— Нечего твоему мужу морить нас голодом!
— Сами-то небось едите, а мы что, не люди?
— Мы рабочие и требуем работы!
— Пусть он велит нам выложить печи! — кричал палач, который был каменщиком.