И всей семьей, по очереди приникая к глазку, смотрят они на того, что в плаще, слушают. Не знают они, чей он сын, чем живет, чем занимается. Ладно, молчите, сейчас все станет ясно.
— Хе-хе, — говорит тот, в плаще, — вы думаете, Адель, мир для меня что-нибудь значит? Великие люди всегда сторонились толпы. Иду я на днях, изволите видеть, погруженный в себя, влачусь по улицам, и ветер задувает мне под плащ… А я все размышляю о чем-то, честно говоря, уж не помню о чем, но о чем-то этаком, особенном, эфирном… И вот однажды, помню, поднимаю глаза и вижу табличку с надписью: «Лунная улица»… Останавливаюсь как вкопанный и, сознавая всю странность моей жизни, шепчу про себя: Лунная улица… Лунная улица… О! Это ведь твой край, ты здешний, так ответила тебе судьба этой внезапно возникшей табличкой с названием улицы в то время, когда живая мысль не пробивалась сквозь твои причудливые, безымянные чувства… Лунная улица! Можно ступить на тебя и идти, идти по тебе до конца, бесконечно!
Майзик безудержно захохотал. Хотя он и прикрыл рот своей большущей лапой, все равно было слышно его «ха-ха-ха». Жена и сын его отпрянули от глазка, а тот, в плаще, громко сказал:
— Какая-то скотина ржет тут за воротами… прошу вас, Адель, пройдемте дальше, если хотим пофилософствовать.
Майзик с женой и сыном прошли на кухню. Там старик со спокойной совестью снова захохотал. Так вот они какие, все прочие люди? Лунная улица! Лунная улица! Он что, идиот? Из-за этих слов ведет себя так, словно бог один знает, кто он и что он такое.
— Лунная улица! Лунная улица!
Чего только не говорят на улице об этом молодом человеке! Мысль о нем давно уж сверлит мозг, не дает никому покоя: кем бы он мог быть, что поделывает, чем занимается: нате вам, Лунной улицей. Уж конечно, он говорит о чем-то подобном, когда прогуливается взад-вперед по улице Багой с другим таким же в плаще! Прогуляется раз, другой и, глядишь, взаправду на луну улетит.
Обед.
— Ну, дай маленько супу «Лунная улица».
— Дам, сейчас, — отвечает Агата.
— А ты когда пойдешь на Лунную улицу? — спрашивает у сына отец.
— Ужо как-нибудь схожу, — отвечает Винце.
— Подумать только — говорить такое, — добавляет Майзик.
Они едят.
— Ну как, — спрашивает Агата, — можно есть? Я не положила в суп сельдерея. Обойдется?
— Как на Лунной улице, — тычет пальцем Майзик в сторону окна.
Вечер. Над улицей Багой сияет луна. Словно бальзам на рану, льется ее дивный свет на дома. Она как волшебное золотое зеркало, чтобы могли смотреться в него безумцы, те, что в плащах. Словно две лилейные руки благоговейно вытянулись в вышину, поддерживая ее. Смотрит луна на спящую семью Майзика: три сопящих мясных кляксы в кровати. Они задаром слушали музыку… Яиц набралось всего четырнадцать штук… С хохлаткой что-то неладно, не любит ее больше петух… Надо бы Агате поговорить с петухом Янчи, чтобы он вновь полюбил хохлатку, ведь это семь филлеров в день… Но петух лишь закукарекает на Агату и клюнет ее в грудь… Господин Майзик тайком даст три пенгё одной маленькой женщине, которая ласково скажет ему: «Папашка…» Сын стукнет кулаком по столу и грохнет как из пушки: «Сегодня воскресенье!» На нем, как у всех, короткие брюки, палка в руке, рюкзак за плечами, он уйдёт в густой лес… Если б они хоть видели это во сне, но они не видят никаких снов. К чему? Человек укладывается в постель для того, чтобы спокойно поспать.
1933
Перевод В. Смирнова.
ИЮЛЬСКОЕ ВОСПОМИНАНИЕ
Я восседал на табуретке в скудной тени яблони и был маленьким банкиром. На кончике носа у меня сидели нескладные бумажные очки, и я раз за разом подкладывал под бумагу монеты в один и два филлера, а затем карандашом прорисовывал на ней изображение монеты. С серьезной рожицей изготовлял я эти игрушечные деньги, а маленькая Илу с блестящими васильковыми глазами вырезала их сверкающими ножницами. А перед нами стояла Мальвинка с куклой Мицу на руках, и Акошка со своим коричневым медвежонком Янчи и еще рядышком сосал палец несмышленыш Пишти; Мальвинка просила много: десять, двадцать денежек, потому что — и она складывала свои крохотные ручки — «моя доченька Мицу смертельно больна, и ей к врачу надо». Акошка же собирался отправиться в заснеженные горы Марамароша, чтобы выпустить там медвежонка Янчи, потому что «очень уж он ревет по своей матушке».
Я морщил нос, пытался изобразить морщины на своем совершенно гладком лбу, хмыкал, гмыкал и, почесывая в затылке, начинал заигрывать с хорошенькой Мальвинкой. — Барышня, — говорил я, — на что вам такая куча денег? И потом, — тут я потирал руки, — под какой залог?