— Вы еврей?
Петерсен с готовностью трясет головой: дескать, конечно, а как же.
— Никакой вы не еврей! — проницательно говорит старьевщик, но не сердится за обман. — Вот что я вам скажу: давайте сюда ваше пенгё и забирайте кровать. Обойдется она вам в два пенгё. Видите эту кружку?
Петерсен видит. Церковная кружка, покрытая синей эмалью, на ней — древнееврейская надпись. И еще одна надпись, белыми крапинками: Сион.
— Сюда станете опускать, что за вами осталось. Когда сможете. Пускай в кружке хоть что нибудь да звенит.
И Петерсен исправно приходит к старьевщику. Честно приносит по филлеру. У старьевщика под забором лежит большая, массивная железная пластина. Видимо, от парового котла. Наверно, старьевщику никогда ее не продать — на ней и записывает Петерсен, сколько филлеров бросил он уже в кружку.
Между делом за десять филлеров приобрел он молоток. И ручку к нему получил. Просто так: потом отдаст как-нибудь.
Теперь каждый вечер ждет его дома постель, настоящее человечье ложе, на полметра от холодного кирпичного пола. На кровати — тряпье, да такое мягкое, что Петерсен лежит в нем, словно с выводком теплых щенят. А еще Петерсен изобрел новый способ выпрашивать деньги. «Господин вельможный, — говорит он, жалобно тряся бородой, — пожалейте меня, трех филлеров всего не хватает, чтобы в ночлежный дом попасть. Есть я уже не хочу, а вот на голой земле не могу спать».
Такие или примерно такие слова звучат, то убедительно, то безнадежно, в ушах прохожих.
Сам он точно не знает, но слышал, что скоро выпадет снег. Однако и снег теперь не слишком пугает его. Около дома он вырыл яму и чуть не доверху заполнил ее углем, подобранным в грудах шлака возле большого завода.
И однажды вечером в доме слышатся два голоса. Один — Петерсена, второй — женский.
— Ты ложись, — говорит Петерсен, — если хочешь.
— Нет, нет, не раздевайся, — говорит он чуть позже. — Холодно будет, если разденешься, а вообще-то здесь хорошо.
Утром из-за мешковины выбирается на четвереньках девушка, по виду служанка. Они уже все обсудили, обдумали с Пиштой; теперь, когда и кровать есть, и стены, спасающие от холода, и яма, полная совсем еще хорошего угля, все изменилось.
Она будет ходить по домам, убирать, стирать, мыть. Просить станет недорого — и половину еды приносить Петерсену.
Она отправляется за водой, потому что Пишта еще спит. Спит раскинувшись, усталый, счастливый. Хорошо было ночью: Анна разделась-таки, и кровать хотя и долго скрипела, все же выдержала, не развалилась. Видно, этому Петерсен особенно рад: улыбается даже во сне.
Анна разводит огонь. Жаль, что на склонах гор нет сейчас коз. Уж она бы слетала туда, чтобы, когда Пишта проснется, на столе стояло парное молоко. Зато есть другая радость. Впервые, бог знает за сколько времени, Анна, раздевшись до пояса, моется; теплая дружелюбная вода ласкает кожу, и Анна чувствует, как сходит с нее грязь, как она хорошеет… господи, давно она не испытывала такого! У Петерсена есть даже гребенка, и Анна — гулять, так гулять! — решает и голову вымыть. И потом повязывается платком, будто настоящая молодуха в первое утро после свадьбы. И Петерсен, проснувшись и увидев ее, смеется: так хорошо вдвоем.
Иногда Анна заходит к старьевщику — бросить филлер в кружку.
— Ага, — говорит толстяк, — вы, значит, уже вдвоем? — И, показав ей на живот, добавляет: — Глядите, чтобы втроем не оказаться.
— Все может быть… Вот потому хорошо бы нам стол да два стула.
На обзаведение есть у них целое пенгё.
— Как-нибудь зайду в гости, — говорит толстый старьевщик, который уже знает, что Анна и Петерсен живут милостыней.
Раз уж он такой добрый, Анна просит его: если ближе к лету попадется случайно детская коляска, пусть оставит для них.
…Случилось это еще до того, как выпал снег. Ближе к вечеру на пустыре появился краснолицый барин лет пятидесяти пяти с каким-то чиновником.
Петерсен как раз стоял перед домом — и непонятным образом понял: эта встреча ему ничего хорошего не сулит. За минувшие месяцы много здесь проходило людей господского вида, но ни у кого еще не было на лице столько враждебного недоумения.
Анна в доме носки штопает одному молодому барину, Петерсен же вышел немного подышать свежим воздухом. Когда два господина подходят совсем близко, Петерсен снимает шапку: