— Добрый вечер, вельможные господа. Но ответа не получает.
Господин, что постарше и посолиднее, сердито сопит, раздувая ноздри, и смотрит на Петерсена. И наконец разражается злобным криком:
— Убирайся отсюда!.. Это просто возмутительно! Кто тебе позволил разбойничать на моем участке?!
Каждое слово его — будто удар кулаком по столу.
Весь красный, барин смотрит на дым, курчавыми завитками поднимающийся из трубы.
Петерсен стоит опустив руки. В небе угрюмо нависли тучи: вот-вот пойдет снег. Он не смотрит вверх — но все-таки видит пепельно-серое, суровое небо. Что сказать?
Он говорит, подобострастно заглядывая в глаза:
— Господин вельможный, жилья у нас нет, бездомные мы с женой, а тут столько кругом кирпича… вот мы и построили этот домишко. Я весной бы земли натаскал, огородик бы сделал…
Говорит умоляющим тоном, нараспев, виновато; был бы хвост у него, завилял бы им Петерсен, как собака…
— Он еще огород собирается делать?! На моем участке!
Петерсен, который привык то тут, то там подбирать, что плохо лежит, и с тихой радостью и смирением в сердце тащить украденное домой, теперь совсем растерялся. Как если б его вдруг остановили, когда волок он сюда печку: «Эй, ты где ее взял?»
Но ведь он и тогда мог бы тихо, спокойно сказать, объяснить, что печка нужна ему позарез.
Вот как здесь, сейчас: «Господин вельможный, вы поглядите, ничего плохого ведь не случилось, только чище стал участок, меньше мусора…»
Но вельможный господин поворачивается и уходит. И чиновник молча идет следом за ним.
Нет, не станут они связываться с бродягой.
Есть на это полиция.
Петерсен и Анна видят, что на них надвигается. Они связывают в узел немудрящие свои пожитки.
Ни у того, ни у другого нет никакой солидной бумаги.
Полиция!.. От одного слова мороз пробегает по коже. С детства они боятся и избегают встреч с полицейскими… Почему? Потому, наверно, что всегда в душе у них есть какая-то тяга — тяга, можно сказать, к воровству; и в любой момент, останови их на улице полицейский, хоть какая-нибудь причина отыщется, чтобы отвести их в участок.
Анна пытается все же кричать. Но Петерсен останавливает ее.
Полицейский уже все записал. И фамилию господина, и его жалобу. «Покушение на неприкосновенность частных владений», — весомо сказал господин: недаром ведь он доктор, домовладелец и влиятельный человек в округе.
Чиновник полностью подтверждает истинность слов барина. Никто не имеет права строить дом на чужом участке.
И вообще, барин — человек суровый и вспыльчивый. Да и день у него сегодня был неудачный.
Когда Петерсен оглядывается назад, те двое палками рушат стены его дома. Злоба их только растет, когда они видят кровать, накрытую старым тряпьем, кастрюли, поднятые из мусора, и огонь в ворованной печке.
Полицейский же равнодушно ведет Петерсена и Анну, и они, уходя с пустыря, со щемящим сердцем оглядываются назад — словно Адам и Ева, изгоняемые из рая.
1934
Перевод Ю. Гусева.
ПЯТЬДЕСЯТ
С давних пор я сижу без работы. Как отправишься с утра в поисках места, то попутно на все про все время найдется. Хочешь — смотри в свое удовольствие, как катятся колеса трамвая, как поливальная машина работает. За долгие месяцы безрезультатных скитаний мне удалось усвоить, что в такт трамвайным колесам вращается и электромотор; придет пора, и я наверное узнаю, каким образом регулируется напор водяной струи в поливальной машине, за которой — увы! — не гоняются босоногие ребятишки, как в былые времена за конскими упряжками, тянувшими жестяные, похожие на гигантские яйца, бочки. Времени у меня хоть отбавляй: можно наблюдать, как, кружась, падают листья, можно стоять в толпе зевак у места уличного происшествия. Когда прибывает карета «скорой помощи», я привстаю на цыпочки, чтобы разглядеть происходящее, и дожидаюсь, пока машина промчится мимо, громко воя сиреной. В окошко виднеется спина врача, склонившегося над пострадавшим, а иногда удается разглядеть забинтованную голову или бледное лицо человека, лежащего на носилках.
Два десятка лет я прослужил главным бухгалтером при акционерном обществе «Шелк». Достаточно упомянуть: Балла, из «Шелка», — и этим все сказано как для заправил, так и для мелких сошек в нашем деле. Да я и сам пока что не забыл, кто я такой. Зимою, бывало, кутался в теплое, подбитое темным мехом пальто, лицо всегда чисто выбрито — парикмахер ко мне наведывался каждое утро, — сорочка ослепительно свежая, галстук солидный и с изысканным узором, на пальце сверкает массивный золотой перстень, а в нагрудном кармане у сердца — бумажник, где непременно хранится несколько сотенных, а иначе мне вроде бы чего-то не хватает. Вижу перед собой белые листы бухгалтерских гроссбухов, разграфленные бледно-красными линиями; вижу, как мое перо жирными или тонкими цифрами выводит статьи баланса… Вижу, как генеральный директор похлопывает меня по плечу и говорит: — Вот что, друг мой, выпишите-ка себе чек на полторы тысячи… — это награда за составление балансового отчета, а к ней еще приплюсовывается рождественская премия, да и летний отпуск мой ассигновался начальством. Вся моя тогдашняя жизнь напоминала плавно мчащийся автомобиль, рессоры которого безукоризненно оберегали пассажира от толчков на ухабах. И последнее, что запомнилось мне из прежней моей жизни, — это масса людей, учтиво раскланивающихся со мною.