Тем часом появился поблизости слепой музыкант с черной флейтой у губ. Ему, бедняге, мнилось, будто стоит он посреди большого двора, окруженного домами, и услаждает слух множества людей, тогда как в действительности вокруг простирались лишь грязные пустыри незастроенных участков, а единственным слушателем был наш до нитки вымокший разносчик.
Одинокий голос флейты еще долгое время отдавался в ушах рыжего крендельщика. Скажу вам более того! Доведенный до отчаяния, он укрепил на суку петлю, всунул туда голову, и, когда петля сдавила горло настолько, что даже глотка воды не удалось бы проглотить, наш разносчик, пребывая в ирреальном, полусознательном состоянии, — то ли на прощание, то ли с перепугу, — открыл глаза. И посреди огромного безлюдного пустыря увидел слепого музыканта, сжимающего флейту своими костлявыми пальцами, а последний вздох несчастного разносчика словно бы исторг из черного инструмента жалобный стон.
Тут произошло с разносчиком еще одно чудо: ветхая веревка, которую он выдернул из исподников, намереваясь с ее помощью оборвать свою жизнь, — веревка эта не оборвалась под его тяжестью, но добросовестно и со знанием дела принялась все туже и туже стягивать петлю на шее, словно кто-то со стороны подначивал ее: давай, давай, затягивай потуже… Ноги его дергались из стороны в сторону, как будто бедняга силился вскарабкаться выше, выше — к сияющему потоку лучей, где меркнет земная жизнь, стихают телесные муки, где ожидает нас иное бытие.
Затем он умер. Покой его стерегли лишь звезды да кое-какие птицы. Должно быть, душа его уже покинула землю, когда сюда забрели бездомные скитальцы ночи. Первой оказалась бродячая собака: замызганная, вся в грязи, она не сводила горящих глаз с размокших кренделей на скамейке; робко, затравленно взяла она с лотка один крендель, затем, вскинув преданный взгляд на рыжего висельника, убежала прочь и исчезла в ночи. Прошел слепец с гармоникой на шее, прошел мимо накрытого стола, хотя и был голоден. Зато через какое-то время забрел сюда бледный, долговязый парень; этот до отказа набил свои большущие карманы размокшими кренделями. Затем, осенив мертвеца крестом, на цыпочках — словно тот, кого не стало, всего лишь уснул — растворился в густой мгле.
Немало бездомных странников бродит в ночи. К утру кренделей не осталось: трепещущие пальцы, дрожащие руки, воровские ладони растащили все до единого, справив поминки. И тогда — как с усталой свечи последняя капля — упал на землю мертвый разносчик.
1935
Перевод Т. Воронкиной.
Б
…Северо-восточный ветер метет снег, словно в открытом окне полощет белую занавеску. Исидор, чиновник окружной управы, обеими руками натягивает на уши шапку, едва удерживая портфель под мышкой. Вот так, чуть ли не по воздуху, он добирается наконец до корчмы, которая со звоном колокольчика распахивает двери перед заблудшим невинным агнцем. Исидор знает заведения и получше; здешние стулья повидали на своем веку не одну битву и уже сплошь стали калеками; в столах буравят свои потайные ходы жучки-древоненавистники, и стоит облокотиться, как дерево крошится, а то и целиком вываливается годовое кольцо. Но всего неприятнее Исидору здешние завсегдатаи: сплошь дегтярники, грязные, черномазые, украшенные бородами, словно лианами. Вши, клопы и прусаки, попрыгуньи блохи густо заселяют чащобы их волос и изрешеченные временем лохмотья. Заметив Исидора, они разом мрачнеют.
— Вот скотина, — слышит он, — вечно таскается со своими бумажонками!
Сказавший это, — некогда извозчик, в девятнадцатом году боец красной гвардии, а ныне отец шести незаконных детей от трех разных женщин… — рослый, кряжистый мужчина, он походит на столб ворот того поселка, что виден из левого окна корчмы. Поселок этот состоит из брошенных деревянных домишек, что сгрудились вокруг прогоревшей, разрушенной печи для обжига извести. Домишки эти — ни дать ни взять холерные бараки в разгар эпидемии.