Желая окончательно убедить Хеле, Адольф как-то под конец дня завел его в кабинет к доктору Ланге.
— Смотри, Хеле, — и он ткнул пальцем в угол, где притулился какой-то щуплый скелет, — вот как ты будешь выглядеть. — И он потянул за собой перепуганного бродягу. — А ну, встань-ка с ним рядом. Э-э, да куда ему до тебя, ты супротив него головы на четыре выше будешь.
Сейчас, сидя у окна в коридоре, Хеле явственно представлял себя в кабинете доктора Ланге. Стоит скелет с пустым, голым черепом, ни шагу ступить, ни слова вымолвить не может, лишенный и жизни, и смерти.
Все считают его недоумком и уверены, будто он не способен мыслить. Но он ясно сознает свою участь. Куда лучше было бы испустить дух в кругу семьи и найти упокоение на каком-нибудь тихом кладбище, чем позволить вываривать свои кости в котле. Но сейчас, когда он сидит, вперив взгляд в светлую от снега ночь, тихонько перебирает вслух названия зимних месяцев и прикидывает в уме, что зима только-только началась и ей конца-края не видно… он чувствует, что примет от доктора Ланге обещанные двести пенгё, а первого числа каждого месяца станет наведываться в Институт биологии, где ему причитается двадцать пять пенгё ежемесячно вплоть до конца жизни.
За ним приходит монахиня, зовет его вернуться. В палате гробовая тишина, старуха только что умерла, и, когда в дверях появляется высоченная, костлявая фигура Хеле, одна из больных не в силах сдержать крик ужаса.
Хеле устроился в приюте для нищих на улице Густава. Побираться в ту зиму он выходил лишь в те дни, когда погода была помягче. Он не ворчал сердито, если приходилось возвращаться с пустыми руками: получал свои двадцать пять пенгё, и этого ему хватало на жизнь, а двести пенгё в целости и сохранности положил в банк на свое имя.
Наступила весна. Хеле, накопив несколько сот пенгё, переселился с улицы Густава: капитал, положенный в банк, принес проценты, вклад умножился, и Хеле жил как в сказке. Попрошайничать больше не ходил; он даже слегка пополнел, справил себе приличную одежку-обувку, купил удобную палку. А как-то раз дал нищему десять филлеров. Дал со странной ухмылкой и внимательно прислушался к словам благодарности; нищего он счел неловким и косноязычным, — не способен обратить случайного прохожего в постоянного своего благодетеля. Хеле зажил умиротворенной старческой жизнью; до сих пор он словно бы только и делал, что противостоял бурям, а сейчас — по мановению волшебства — буря утихла, небосвод сделался безоблачно синим, а все его существование — сплошным блаженством.
Но как-то однажды на улице Кирайок он встретил погребальное шествие. Траурные вуали колыхались на дамских шляпках, а у мужчин — всех до единого — был торжественно-скорбный вид; на конских головах подрагивали в такт движению хохолки из черных перьев, возница катафалка сидел на высоких козлах, с черным кнутом в руках и в каком-то необычном головном уборе. Временами то из-под одной, то из-под другой траурной вуали вырывались сдавленные рыдания.
Зрачки у Хеле расширились, и он, как завороженный, последовал за катафалком. Он запыхался, дышал с трудом, но все же добрел до самого кладбища, а там, стоя позади провожающих, не сводил глаз со священнослужителя, с золотого креста в его руке, впитывал в себя запах ладана из кадильниц. Он смотрел, как опускают на веревках гроб в могилу, как отчаянно рыдают родственники усопшего. Прислушивался к стуку комьев земли о крышку гроба, видел неутешную вдову, которая, рухнув на свежий могильный холмик, долго рыдала в беспамятстве, — он видел все это, глаза его лихорадочно блестели, и думал он о самом себе. Хеле расплакался — горькими, безысходными слезами; огромные ладони его были прижаты к глазам, все тело содрогалось. Не будет у него ни могилы, ни скорбящих родственников, ни священнослужителя с золотым крестом, ни ладана в кадиле! Его жизнь окончится в котле, где, как рассказывал Адольф, станут вываривать его кости.
Долго еще он украдкой провожал убитых горем людей. Видел бредущую неверными шагами вдову и двух растерянных молодых людей, должно быть, сыновей покойного. Из глаз Хеле непрестанно лились слезы.