Я оборачиваюсь, осел в неком подобии столбняка уставился прямо на меня, ноздри у него дрожат, он скалит кривые зубы и, упираясь всеми четырьмя ногами, снова орет: «и-и-а-а!» Орет специально для меня, исключительно в мою честь.
Старый поляк вертит в руках дубинку и ворчит на меня, показывая черные зубы, девочки хохочут, осел продолжает орать, собираются люди, среди них и знакомые, и все они видят, как я стою один перед тремя девицами с уныло завывающим ослом за спиной.
Залившись краской, я ухожу от ограды, от калитки, за которой только что шел ко мне по зеленой траве ангел в голубом одеянии. Я ухожу, ори, сколько влезет, подлый осел, веселись, уличная толпа, смейся, весь женский род! О, если бы только не любить так сильно ту, чьего имени я так и не узнал! Со лба градом катится пот, я вбегаю в дом, изнывая от жажды, припадаю к водопроводному крану и, охлаждая пылающее нутро, пью с такой жадностью, что кажется, проглочу вместе с водой и кран. Потом, притулившись на пустынной подвальной лестнице, я сижу, подперев свою бедную голову руками, а вокруг постепенно сгущается меланхолический полумрак. Впервые в жизни у меня по-настоящему болит сердце. Из темноты подвала проступают ресницы, похожие на копья, зверушки-глаза и тесный хоровод сверкающих зубов. И все пошло прахом, жизнь кончена! Я родился в пятницу и обречен быть несчастным во веки веков! Я полюбил, был готов сделать признание, мы жили бы вместе до седых волос и умерли бы в один день. И тут является этот серый осел и орет, и выходят ее подружки, и все вместе высмеивают меня. И еще эти люди, скоты, уличные зеваки, животные, они смеялись, издевались надо мной, гоготали, а вечером явятся к моей матери и станут говорить наперебой: «А мальчишка-то, черт побери, уже любезничает с девицами!»
В эту ночь я долго ворочался без сна. Лунный свет заливал все кругом так же, как солнечный, только он был холодным, бледно-жемчужным. Я долго плакал, опустошая при этом ведерко слив, заготовленных матерью на повидло. Временами весь мир и собственная жизнь казались мне омерзительны, и тогда я выплевывал косточки куда попало — черт с ним со всем, Матушке все равно подметать; если же вдруг мне чудилось, что завтра все изменится к лучшему — я аккуратно и заботливо складывал косточки в тарелку. Потом я прочитал себе несколько стихотворений, и мне показалось, что все на свете написано мной, так что утром я встал пораньше, чтобы записать строки одного из наших знаменитых поэтов — они действительно представлялись мне моими. Потом в розовом свете зари я попытался запечатлеть на бумаге блестящие глаза, маленький носик и губки, которые в грешном порыве поцеловал, пользуясь терпеливой покорностью бумаги.
Наконец сон уже совсем было завладел мною, так что и страдания поутихли, но вдруг я снова услышал ужасный рев проклятого осла, и мраморные стены моей любви вновь обрушились, погребая под собой глаза, губы и носик моей возлюбленной. Тут я вспомнил, что, судя по книгам, лучший помощник в беде — добрая трубка, на цыпочках прокрался в кухню, принес к себе трубку моего деда, сунул ее в рот и раскурил. Вскоре синий дым понес меня куда-то вверх, а кровать осталась внизу, видимо, благодаря железным ножкам. Табачный дым заворочался у меня в животе, как голубой медвежонок, потом, подхватив мою голову, понесся куда-то стремглав, и вообще все части моего тела вдруг отделились друг от друга и развеялись на крыльях этого вонючего дыма. Тем не менее я продолжал вдыхать его изо всех сил, пока приступ тошноты не вышиб трубку у меня изо рта, прихватив заодно все содержимое моего желудка.
Утром я явился к столу кислый, как квашеная капуста, и глубоко несчастный. Мать улыбалась, она видела хороший сон, и я страшно сердился на нее за это. Мой дорогой отец тоже был в хорошем расположении духа, что меня ужасно раздражало. Уж он-то как мужчина мог бы понять, почувствовать горе другого мужчины!
Ощетинившись, словно еж, я ушел из дому и направился к мусорному ящику, угрюмый, снедаемый ужасными мыслями.
Я стоял и ждал, ноги у меня затекли, тысячи беспокойных мыслей булавками покалывали мозг. Внезапно кто-то тронул меня за плечо. Это была одна из трех девочек. Та, что в белом.
— Вы ждете Нанику? — спросила она с лисьей хитрецой.
Сердце мое подскочило. О!
— Видите ли, она уехала. За ней приезжал папа, — ехидно закончила девочка.
Губы мои скривились, но я не заплакал.
— Ну и что? — спросил я, небрежно сунув руки в карманы. — Ну и что же? Барышня, вероятно, думает, что мне это очень интересно? Как же!
Я засвистел… И, посвистывая, расстался со своей первой любовью… странной любовью. Уходя, я слышал рев осла за спиной.