Вериги Светланы Николаевны
Вовка начинает ходить в детский сад. В первые дни его надо забирать пораньше. Он выбегает навстречу мне — он же скучал, а уж я как соскучилась! Мы с ним вдвоем проходим по территории садика вприпрыжку — домой, домой! Нас переполняет радость, оба мы смеемся, хотя спроси у меня, чему — я не смогу объяснить.
— Постойте! — окликает вдруг нас воспитательница.
Я поджидаю, пока она подойдет. Высокая, с химической завивкой, несмотря на холод — в мини-юбке, и глаза с помощью косметики сделаны большими, как у коалы. Или как у панды. У кого больше?
— Стойте, — говорит, подбегая, воспитательница. — Ребенку нужны чешки для занятий физкультурой.
Цепким глазом она охватывает, оценивает меня с ног до головы — что стоят сапоги, что стоит выражение лица, что можно себе позволить по отношению ко мне и к моему ребенку, что — нельзя.
— Хорошо, купим чешки, — говорю.
— И еще, — не отпускает нас воспитательница, — учите мальчика мыть руки. Намыливать не только ладошки, но и…
Я пожимаю плечами.
— И еще — ваши данные. Я хотела уточнить… — перебивает она сама себя. — Я видела ваши документы. Вы же сама не в нашей школе учились?
— Я приехала, — говорю, — из Ставропольского края. — Я там училась в школе. Если вам это интересно.
— Меня зовут Светлана Николаевна, — говорит воспитательница. — Я буду младшую группу вести. И мне интересно… Вы, значит, новичок у нас на Севере?
И я теряюсь:
— Не так чтобы новичок. У меня ребёнок здесь родился… и уже вырос — вот такой, — киваю я на Вовку, в нетерпении подпрыгивающего на месте.
— Здесь вырос? — уточняет зачем-то Светлана Николаевна.
— Ну, да…
Она говорит:
— Ребёнок у вас — на Севере… Как можно было приехать сюда. Зачем?
— Я вышла замуж. Муж там служил, в наших краях. Его отпустили в увольнение. Мы познакомились…
— Я никогда не выйду замуж за кого-нибудь из наших, — говорит Светлана Николаевна. — Я не понимаю, как можно было выйти замуж и приехать к нам? Замуж надо выходить, чтобы уехать отсюда!
— Куда уехать, за границу? — спрашиваю я.
— Да, лучше всего, конечно, за границу, — говорит Светлана Николаевна. — Но если за границу не получится, то все равно, в какой-нибудь город.
И она очень просто добавляет:
— Вы же знаете, у нас здесь проклятая земля.
— Как — проклятая? — не понимаю я.
— Или святая. Мы ходим по костям…
— А, лагеря, — говорю. — Сталинские времена, культ личности, враги народа…
— Они же не были врагами, — укоризненно говорит Светлана Николаевна. — Такие же люди, как мы. Мы ходим сейчас по их костям. Весь город на костях. Они строили город. А знаете, как строили в те времена…
— Ну да, — говорю. — Я была в музее. Да про это сейчас везде можно прочитать.
— Я знала всё это, когда про это нигде не говорили, — отвечает Светлана Николаевна. — Даже в школе нельзя было показать, что ты про это знаешь.
Я не понимаю, к чему она клонит. Вовка, потеряв терпение, отпускает мою руку и пускается по кругу мимо нас — скок! скок!
— Муж мне рассказывал, — говорю я Светлане Николаевне. — Он тоже рано узнал, что город стоит на костях.
— Все знали, — отвечает она. — И я не понимала, как можно знать это — и жить спокойно. И сейчас не понимаю. Как можно смеяться, и как можно танцевать, как-то развлекаться… Это же все равно, что танцевать на кладбище.
Я оглядываюсь по сторонам. Беседки, горки, песочницы.
— Здесь же не кладбище, — говорю ей.
— Все равно. Весь город стоит на костях. И я не могу, когда кто-то прыгает и смеётся. Ладно еще дети. Им надо рассказывать об этом. А вы сама…
— А вы что, никогда не смеётесь? — говорю.
— Нет, — совершенно серьезно отвечает Светлана Николаевна. — Это святая земля, и я не понимаю… Люди страдали здесь. Я и в школе не ходила на дискотеки…
— А дети? — спрашиваю. — У них же будут утренники, праздники…
— Куда деваться, — отвечает Светлана Николаевна. — Это работа. Конечно, я буду с ними проводить все, что положено. Все эти утренники. Но только, когда они станут постарше, я им, конечно, расскажу, что наш город не такой, как остальные. И что надо думать, когда по нему идёшь. А то получается кощунство…
— Расскажете?
— Ну, да…. Когда-нибудь. Сейчас-то что — два года. Будет им лет по пять, чтоб понимали уже, — говорит она. — Если конечно… — Тут в её лице появляется надежда. — если, конечно, я еще сама здесь буду, когда им исполнится пять лет… Я все-таки надеюсь познакомиться…
— Но как вы познакомитесь в детском саду? — говорю. — Здесь же одни женатики. Папаши с маленькими детьми. А на дискотеки вы не ходите.
Она с грустью смотрит на меня:
— Да, тяжело… Вот, вы же понимаете …
Светлана Николаевна только что закончила училище. Ей, может, 19 лет. Она не может помнить ничего из жизни здешних заключенных. Разве что ей рассказывали её родные. Но мало ли, что кому кто рассказывал. Она что, святая? Были когда-то на Руси такие люди, они ходили в рубище и босиком, а для пущего неудобства обматывались тяжелыми цепями. Цепи называли веригами. Светлана Николаевна одета вполне нормально, не хуже других людей. Но она как будто приняла на себя вериги, — эту неотступную, всегдашнюю память о чужих страданиях.
Семь кошек на семи квадратных метрах
А о своих страданиях люди стараются не вспоминать. Мало кто скажет случайному знакомому: «Знаешь, а я сидел. Считалось — враг народа». Эта память хранится глубоко, и только кто-то из твоих знакомых, ровесников, может тебе шепнуть:
— Фотограф наш — из заключенных. Десять лет лагерей…
Фотограф — добрейший человек. Сгорбленный, почерневший, он всегда радуется, когда видит меня. Его лицо озаряет совершенно детская улыбка. Мне даже странно, что кто-то может любить меня так искренне — при том, что я ничего для этого не сделала.
Про даму из местного пединститута рассказывают: «Знаете, почему она говорит на стольких языках?. Родители сидели у нее. Она в лагере и родилась. А там у них были и немцы, и французы, и кого только не было. Она и научилась».
Где-то в коммуналке, за телевышкой, живет старик. О нем все знают, что он из заключенных. Он слишком известен, чтобы суметь что-то скрыть. Да он и не старается. Ему как будто всё равно. Когда-то он был знаменитым на всю страну певцом. Его поклонницы, говорят, дрались с поклонницами какого-то еще певца. На кулачках они пытались доказать, кто лучше. Фанатки, в общем. А потом он исчез. Как не было. Про эту историю у нас все знают. Певца назвали врагом народа и отправили сюда. Потом, когда всё кончилось, он не захотел вернуться в свою прошлую жизнь. Может, решил, что в одну реку дважды не войдёшь? Или пошел на принцип: меня сослали, вот я и буду оставаться здесь? Пускай мне будет хуже — вам назло? Кто знает.
Муж работал оператором на местном телевидении. Съёмочная группа собиралась взять интервью у старика. Он капризничал, не хотел ни с кем общаться. Потом поставил режиссерше условие: найти хорошего ветеринара. У него кошка заболела. Вылечат кошку — будет интервью.
И что же? Режиссёрша привела с собой ветеринара. Вместе с ветеринаром они ввалились в коммуналку — в ней негде было поставить аппаратуру, да и вообще повернуться было негде. Книги громоздились от пола до потолка, и где-то на самой верхотуре, под потолком, на куче книг пристроился чайник. На его носике висела тряпка. Было сыро, пыльно, в воздухе стояла затхлость. И в этой тесноте вместе с хозяином обитало штук семь кошек.
Журналисты задали хозяину какие-то вопросы. Он не старался отвечать впопад, не старался быть ни киногеничным, ни интересным собеседником.
Муж рассказывал мне о старике как о совершенно выжившем из ума самодуре — мол, на что только не пойдёшь ради интервью, даже ветеринара найдешь для чьей-то кошки.
Но как бы там ни было, они отсняли какой-никакой сюжет, и он прошёл по местному телевидению. И вскоре в городе появилась пожилая женщина. Об этом ли сюжете ей кто-то рассказал, или ей попалось упоминание о бывшей эстрадной звезде где-то еще, но женщина была потрясена тем, что он — жив. В юности она ходила на его концерты и, кажется, дралась на кулачках с теми, кто не признавал его самым-самым лучшим. Это была слепая фанатская любовь. Женщина даже не мечтала, что когда-нибудь он узнает о ее существовании.