— Что ж, — сказала Ингильвар, бледная, несчастная. — Объявляй прилюдно все, что хочешь! Выдвигай свои обвинения, глупый ты и жестокий человек. Я не стану оправдываться.
* * *Гэрхему стыдно было потом признаваться самому себе в том, что он до последнего надеялся: вот сейчас Ингильвар образумится, вот сейчас придет к нему в комнату и будет покорна всем его желаниям… Ничего этого не произошло, хотя он всю ночь вскакивал от малейшего шороха и дверь в свою комнату оставил приоткрытой.
Разумеется, она не пришла. Первый солнечный луч после рассвета, казалось, проник в комнату только ради того, чтобы посмеяться над ним.
Гэрхем выждал еще немного. Он тянул время, он пытался дать ей возможность исправить несовершенное и выполнить требование. Но она делала вид, будто ничего особенного не происходит. И когда настал день для разбора всяких тяжб и спорных вопросов, — а такие дни случались не реже одного раза в месяц, но касались в основном крестьянских дел, — Гэрхем смело явился на суд и перед лицом всех собравшихся потребовал вызвать госпожу Ингильвар.
Лутвинне очень не любил разногласий в своих владениях и потому всегда выносил решения быстро, радикально и публично. Слушания проходили не в самом замке, а за его стенами, на поле, что простиралось на пять полетов стрелы перед замком. Для Лутвинне устанавливали большое кресло и на расстоянии в двадцать шагов ставили специального человека, так называемого кричалу, чтобы он, при надобности, передавал для остальных желающих послушать все, что говорилось в судилище. Иногда заинтересованных лиц набиралось немало, а иногда — всего десяток. Тут не угадаешь. Как-то раз по старому делу о павшей корове явилось почти двести человек, кричала охрип и под конец дня его пришлось отпаивать горячим молоком.
Вот в такой-то день, когда Лутвинне полагал, что все ограничится штрафом за сожженную по глупости скирду сена, и выступил перед ним Гэрхем.
Лутвинне удивился, увидев своего солдата.
— Ты хочешь говорить? — спросил он.
Гэрхем торжественно кивнул и поднял руку в знак того, что у него имеется некое дело, обвинение, к которому он требует большого внимания.
Кричала насторожился. Обычно солдаты из замка никогда не участвовали в судебных заседаниях, разве что приходилось растаскивать разгоряченных деревенских спорщиков. Но Гэрхем стоял перед защитником замка, и бедой дышал он, и горем глядел, и неприятности были у него на завтрак, а поужинать он рассчитывал нешуточной катастрофой.
Лутвинне молча смотрел на него. Ждал.
Гэрхем сказал:
— Почему вы не спросите меня, господин, кто мой обидчик и против кого я хочу сегодня поднять голос? Для крестьян вы делали это!
Лутвинне ответил:
— Крестьянин по своей природе боится заговорить первым, солдат должен спрашивать его, если хочет сделать для него доброе. Но ты — и сам солдат, Гэрхем, поэтому и говори первый.
— Если вы позволяете, мой господин, то вот что я скажу при вас — и при всех людях, что собрались здесь ради вашего справедливого суда: эта женщина, которую вы зовете своей возлюбленной, которую встречаете на своем ложе и от которой у вас нет тайн и секретов, — эта женщина знается с троллями и берет подарки от наших врагов!
Он указал на Ингильвар и с наслаждением увидел, как она закусила губы, потому что настал ее последний час.
Лутвинне не опускал глаз. Он не изменился в лице, не побледнел и не покраснел. Только усталость вдруг стала очень заметна.
А Гэрхем продолжал, и кричала подхватывал каждое его слово и передавал дальше, для всех любопытствующих:
— Некий тролль, которому я потом перерезал глотку, мой господин, сообщил мне нечто о своем родственнике по имени Моран. И пусть теперь эта женщина, Ингильвар, перед вами и перед всеми прочими честными людьми, объявит, будто никогда не встречала Морана!
При последних словах Гэрхем указал на Ингильвар, словно требуя от нее повиновения. Но Ингильвар не произносила ни звука, и Лутвинне не приказал ей говорить.
Гэрхем почувствовал себя уязвленным. Он продолжал, повышая голос:
— Моран дал ей заколдованную одежду, чтобы она отводила нам глаза. Она лжет вам, мой господин! Она — вовсе не то, чем представляется.