Никитин Виктор
Новое содержание
Виктор Никитин
Новое содержание
Триумф был полный - крики "браво!" раздавались с разных сторон. К всеобщему воодушевлению и ликованию присоединилась даже билетерша, стоявшая у дверей ложи. Она тоже не удержалась от переполнявших ее чувств: прижав к груди нераспроданные программки, крикнула "браво!" и захлопала в ладоши.
В антракте Сергей Николаевич вместе с женой Светланой и тринадцатилетней дочерью Аней отправились в буфет, где оказалось на удивление немноголюдно. Они выбрали столик у окна; купили воздушных пирожных, кофе, а себе и жене Сергей Николаевич взял еще по рюмке водки и по бутерброду с красной, как значилось на ценнике, рыбой. Сергей Николаевич хорошо изучил либретто, и, судя по нему, действие первого акта оперы "Князь Игорь" должно было разворачиваться в Путивле, где в отсутствие ушедшего в поход на половцев Игоря Святославовича гулял и бражничал князь Владимир Галицкий, брат Ярославны, и только во втором акте Игорь оказывался в плену у Кончака и предавался горестным раздумьям. В этой же постановке Путивль с половецким станом поменялись местами. Сергей Николаевич хотел поделиться своим если не открытием, так наблюдением, но его опередила дочь со своим вопросом:
- Пап, а Альберт Васильевич, он кто - Скула или Ерошка?
- Ну, а ты как думаешь? - в свою очередь спросил ее Сергей Николаевич и улыбнулся.
- Я думаю - Ерошка. Потому что Ерошка должен быть суетливым. Видели, как он с лавки легко упал? - рассуждала дочь, уверенно расправляясь с пирожным. - Он меньше Скулы должен быть, и голос у него тоньше.
- Все правильно, - подтвердил Сергей Николаевич. - Скула - бас, а Ерошка - тенор.
- В программке разве этого нет? - заметила жена.
- Нет, - сообщил Сергей Николаевич. - Просто написано - Скула и Ерошка, гудочники, и список фамилий артистов указан.
После окончания спектакля решили зайти в гримерку к самому Ерошке, то есть Альберту Васильевичу, отцу подруги жены, которая зазывала их в театр, чтобы поблагодарить за доставленное удовольствие, за удавшийся вечер, за прекрасную музыку, декорации и голоса. Альберт Васильевич наполовину был еще Ерошкой - вспотевший, лоснящийся, он убирал грим, сидя в кресле перед зеркалом. Одна половина лица у него была одновременно потешной и, что называется, себе на уме, а другая - обыденной, уже настроенной на общегражданское выражение, которое проступало с безличной отчетливостью.
Странным образом обе половинки в целом производили грустное впечатление; было что-то жалкое в его облике - главным образом, из-за пенсионного возраста; усталость, конечно, сказывалась, а еще необходимость и даже понуждение играть роль. И это при том, что он шутил и отчаянно, как показалось Сергею Николаевичу, улыбался.
Глядя на него, Сергей Николаевич вдруг почувствовал, что в нем самом что-то изменилось - закончилось, наверное, как представление; остались настроение и музыка. Он кашлянул, поддерживая возникший в разговоре смех, и вдруг ощутил чужеродную тяжесть внизу живота; справа, в паху, что-то отдалось неожиданной болью, когда он снова кашлянул, уже для проверки.
Следом за женой и дочерью Сергей Николаевич вышел из театра на весеннюю улицу в вечернем освещении. Музыка никуда не уходила, она продолжала звучать. Суровые бояре пели: "Мужайся, княгиня, недобрые вести тебе мы несем", а жена останавливала маршрутку. Хор разрастался и ширился, строгость голосов подчеркивал пронизанный недобрым торжеством оркестр.
В гардеробе, когда одевались, Сергей Николаевич пальцами, в кармане брюк, нащупал округлое утолщение, природу которого он не смог так сразу себе объяснить. Попытка кашля отдавалась тупой болью; боль почему-то хотелось испытать снова. Стало ясно: грусть пряталась именно там, там она жила, не обнаруживая себя прежде. Про то, почему первый и второй акт поменялись местами, Сергей Николаевич спросить забыл.
Ехали в тряском и неприглядном "сарае". Жена и дочь не могли разделить его беспокойства, потому что ничего не знали, и тем самым отдалялись от него. Общим для них и Сергея Николаевича было воодушевление после спектакля, но у них оно было радостное, без осложнений. Им они и делились друг с другом. Они сидели, а он стоял над ними и уже думал, что ему надо быть осторожнее.
Когда вернулись домой, голос дочери сразу же зазвучал серебряным колокольчиком: она принялась напевать "Улетай на крыльях ветра". Ноты высокие, звонкие; проблема низкая, медицинская. Нарост, бугорок, внутренняя выпуклость - как хочешь его или ее назови - уже при открытом ощупывании производила тревожное впечатление, что и подтвердилось на следующий день, когда Сергей Николаевич обратился в поликлинику. Для врача не составило труда поставить диагноз: паховая грыжа, необходима операция. Сергей Николаевич показался наконец жене - до этого молчал. Она смотрела на грыжу как на диковинку, редкое и неудобное приобретение. Спросила разрешения потрогать. Осторожно. "Так не больно?" - "Нет". Сергей Николаевич стоял со спущенными брюками. У него, несомненно, дурацкий вид, она - слишком серьезна. В таком состоянии он уязвим. Она никогда этого не забудет, решил он. "А как же мы теперь будем?" - "Не знаю", - "Бочком как-нибудь?" Она пыталась шутить.
Как только Сергею Николаевичу объяснили причину, назвали ее, так сразу же он осознал неудобство. Грыжа мешала при ходьбе. Она представлялась то потерянным кем-то кошельком, то подброшенным стальным шариком. Лежать в каких-то положениях, поворачиваться - на все находились ограничения. Самым тяжелым испытанием для него вдруг оказалось бы от души засмеяться - из-за сотрясения. Кошелек бы стал противно трепыхаться, шарик - пребольно толкаться. Случаев для искреннего, животного смеха, правда, не предоставлялось. Да Сергею Николаевичу и не до смеха было. Непонятно и обидно - да: тяжестей никаких не поднимал, работа в основном сидячая; ни у кого из его знакомых, кому, как и ему, еще не перевалило за сорок, грыжи не случалось, даже намека на что-либо подобное не было; ну если аппендицит какой-нибудь - и все. Почему именно ему такое выпало?
В голове Сергея Николаевича звучала тревожная музыка, предшествующая арии князя Игоря из третьего акта: "Зачем не пал я на поле брани..." Слова не имели к нему никакого отношения, можно было бы остановиться и до них, но впечатление от исполнения симфонического оркестра соответствовало его душевному настроению. Он готов был согласиться, что для слушателя драматизм музыки все равно оказывался сторонним, искусственным, пусть и красивым, если он не проникался, не желал ему открыться. Сергея Николаевича именно этот драматизм, тревога или скорбь дисциплинировали по жизни, заставляли всегда внутренне собираться. Он любил оперу, вообще - классическую музыку. Был чутким слушателем в узком смысле: открывался, выискивал необходимые ему для упорядочения собственного существования места и сразу же прятал их в себе, таил, а когда возникала потребность - пользовался, чтобы устоять против хаоса и бесцельности. Жена и дочь над ним посмеивались, считая его несовременным, однако посещению театра были рады. Долго собирались в оперу, все не шли по разным причинам; наконец выбрались, и вот как вышло.