Любовь продырявила сердце Домко. Ситом оно стало. Черные бабьи речи проскакивают, а завистливые словечки мужской половины деревни застревают. Это подстегивает его, и он при ясном солнышке и в самое людное для деревни время, отбросив в сторону все страхи свои, собирается ко вдове Хубайн.
С пустыми руками прийти нельзя — сегодня у нее как-никак день рождения. И Домко принимается заворачивать цветы в газетную бумагу. Аккуратно придавливает и скручивает сверток. Так хочется, чтобы сверток походил на упакованный охотничий сапог, который он как бы в починку понесет. Увы! Как ни старается Домко, все равно выходит, что в бумаге у него — букет цветов. Нет, так на улице показываться нельзя. Когда же наступит ночь!
Надвигаются друг на друга облачные громады. Звезды прячутся за ними, и луна не отважится перешагнуть горизонт. Дорога окутана мраком, словно траурным бархатом. Слабым эхом откликается за домами каждый шаг. И как осторожно ни ступает Домко, шуршит-таки песок под ногами, и не приглушить этих звуков никак. О, если б можно было летать — быстро, беззвучно, как летает сова!
На деревенскую площадь струится из окон корчмы слабый свет. Домко перекладывает букет из правой руки в левую. Час цветов еще не пробил. Пока что им надлежит оставаться в тени. Позже они привольно устроятся в изящной вазе рядом с настольной лампой. Свежие их бутоны будут отражаться в зеркальной глади вина и в алой красоте своей соперничать с цветом губ благодарной женщины. Осталось всего триста метров. Сто пятьдесят биений сердца. Не более.
И кажется Домко, будто у него и крылья совиные выросли и он как бы парит над дорогой. Вот, правда, в зоркости он ночной птице явно уступает. И, как назло, наступает вдруг на грабли, оброненные кем-то с воза сена. Разобиженное орудие сельского труда подымается и бьет Домко черенком по лбу.
Фу… черт те!..
Кто там? — окликает его чей-то голос.
Домко сразу как язык проглотил. Он вспомнил про цветы и прячет их за спину. Считай, что никого, говорит он как бы между прочим. И чтобы тот, впереди, подумал, что имеет дело всего лишь со случайным прохожим, добавляет:
Ну и темень сегодня! Можно подумать — февраль на дворе.
Мужчина впереди на дороге остановился. У Домко нет выбора. Чтобы не вызывать подозрения, он вынужден подойти ближе. Стебли цветов раскаленным железом жгут ему ладонь. Вспыхивает фонарик. Только на секунду. Ну… теперь мужчины узнали друг друга. В деревне только один человек ходит по ночам с фонариком. Это Гой, председатель сельхозкооператива. И у одного только человека в деревне горят глаза пожаром любви. И сияют, как звезды в ночи. У Домко сияют, бригадира строителей и утешителя вдов.
Хорошо, что я тебя встретил, говорит Гой хриплым голосом. Сейчас вместе пойдем к Паулю Йорку.
Домко горячится. Что это Гою в голову взбрело? У Домко свои планы на вечер, так что извини, пожалуйста! Это надо ж, как нарочно в такой момент, да и вообще!
Надо пойти! — говорит Гой еще более хриплым голосом. Пауль при смерти лежит, понял?
Да мне-то что до того? — чуть было не ляпнул Домко, да вовремя спохватился: вспомнил, что сегодня, в эту жуткую жару, бригадира хватил удар. Люди рассказывали. И пожимали плечами, спрашивая самих себя: кто же его заменит?
Да брось ты — оклемается! Он вынослив как бык.
Домко чувствует, как его хватают за руку и тащат вперед.
Но-но, бурчит он сердито. Только не так. Сам знаю, куда идти.
Давай-давай, говорит Гой, двигай!
Домко трусит за Гоем до перекрестка. Шуршат в бумаге цветы. Ничего не поделаешь. Вот и молочные ряды. Так и тянет Домко пройти мимо них вперед. Всего-то сто метров до дома вдовы Хубайн. Можно сказать, рукой подать. Уж виден свет ее окон.
Но Гой неумолим. Крепко держа Домко за локоть, он определяет направление. Повернули в переулок, ведущий вниз, — все дальше и дальше от дома, в котором сегодня день рождения.
Послушай, не сдается Домко, времени у меня нет, можешь ты это понять или нет? Иди один!
Один — я и есть один, отвечает Гой, ноль без палочки. А вдвоем мы уже коллектив представляем. Разумеешь, голова садовая?