С минуту в зале висит его смех, постепенно вытесняемый треском холодильной установки и уж совершенно заглушаемый адским громыханьем самосвала, который, миновав кафе с тыльной стороны, как раз поворачивает к каменному карьеру.
Ничего себе, возмущается Домель, под все семьдесят шпарит. Ну не спятил парень, а?
Рия наливает пшеничной и помалкивает. Сказать-то, конечно, много чего можно насчет лихачества, да вряд ли Домеля это так уж интересует. Быстрей бы к делу переходил: в четыре конец смены на лесопильне, в четверть пятого — на стекольной фабрике, поди тогда тут что-нибудь разбери. Сама себя-то не услышишь.
Ну лихачи, ну лихачи! — говорит Домель. Больше вроде и сказать нечего, когда никто тебя не поддерживает. Домель, однако, ухитряется что-то еще добавить. Теперь, когда он все-таки набрался решимости, ему становится как-то не по себе, и он не прочь потянуть время. Вот почему Домель задумчиво и как бы даже скорбно повторяет последнее предложение: ну лихачи, ну лихачи! Скорей всего, это уже не критика в адрес шофера самосвала, а своего рода вступление.
Рия между тем села за столик. Она помешивает свой кофе и ждет. Может, было бы лучше подхватить нить разговора, взяв за отправную точку слова, дважды повторенные Домелем? Это, пожалуй, и вправду развязало бы ему язык. Но нет, пусть уж подергается. Похоже, он того заслужил, и эта неприятная минута, вероятней всего, станет для него единственной карой за содеянное. Рия — воробей стреляный, ее на мякине не проведешь.
Так вот, значит, мямлит Домель, я что хотел сказать…
И эта фраза звучит маловыразительно. В интересах благополучного функционирования кафе Рия решает выручить Домеля. Она готовится встать, приподнимается, демонстративно проветривает свои округлости. Что ж, чтоб завладеть ее вниманием, Домелю поневоле приходится проявить решительность, не то не исповедаться ему в своем грехопадении.
Был, понимаешь, вчера на той стороне, веско говорит Домель. И для пущей важности делает паузу. Рия предоставляет стулу еще один шанс, она вновь отягощает его всей своей мощной женственностью. Рия сидит, приготовилась слушать. Она заинтригована: действительно, тут что-то нечисто.
В городе? — с трагическим интересом спрашивает Рия.
Да, говорит Домель, в энергоснабе. Я начальнику прямо так откровенно и заявил: если, мол, вам так уж приспичило закрыть наш участок, тогда ищите мне другую работу. Мы тут в конце концов не абы кто и не абы где, у нас и права, говорю, есть, и тебе, мол, коллега, по штату полагалось бы это и знать.
Молодец, хвалит Рия, умыл парня.
Умыл-то умыл, продолжает Домель, да зря, видно. Сначала он, понимаешь, начал читать мне лекцию про рационализацию и что, мол, мелкие предприятия, какие по поселкам разбросаны, выгодней закрыть из-за их нерентабельности, а сеть подключить к центральной системе, а я сижу и в уме так соображаю: что это он соловушкой распелся? Это ж и детям малым ясно, что так оно действительно выгодней. Может, думаю, хочет мне зубы заговорить, а потом ерунду какую-нибудь и подсунуть? Но нет, оказывается, — лекцию свою закончил, открывает одну за другой две папки и говорит: мы тут для вас, коллега Домель, приготовили пару предложений.
Ух ты! — без особого удивления восклицает Рия.
Да, говорит Домель, одно — место завхоза тут, рядом, в какой-то стройконторе. Заработок не ниже нынешнего, должность нехлопотная, как раз то, что мне надо. Но эту папку он сразу захлопнул и на край стола отодвинул. Другую оставил открытой лежать, мало того — ко мне бочком этак подвинул. Это чтоб я все прочесть мог, но я читать не стал, потому что и так уже про себя решил: пойду завхозом. Давно мечтал. Терять я, в мои-то годы, ничего, собственно, не теряю, да и близко все-таки, вообще рукой подать — на мопеде полегоньку докатить можно…
Ну а со вторым что? — перебивает его Рия.