— Сознайся, тут тебе стало стыдно, — сказала Ульрика.
— Стыдно — это не то слово. Будь моя воля, я бы под тележку спрятался. Я предпочел бы в ту минуту превратиться в червяка, даже в козу, я бы согласился поменяться обличьем с этой глупейшей скотиной, лишь бы избавиться от насмешек ребят. Тем более что среди них была и Улли. Улли, которую, собственно, звали Ульрикой, как и тебя, но мы тогда любили сокращать имена. Мы учились в одном классе. И когда она на меня оглядывалась и отбрасывала косы за плечи, я не мог сообразить, сколько будет трижды шесть.
— Ага, — констатирует деловито Ульрика. — Ты в нее втюрился.
— Черт возьми, — говорю я. — Ну и выраженьица у вас нынче!
Тут моя дочь посмотрела на меня, усмехнулась, но не сказала ничего. Но значила ее усмешка многое. Она значила: «Милый папочка, брось ты свои громкие фразы. Не ты ли только что говорил о форменке, о барахлянке и многом другом? Разве эти слова лучше?»
— Итак, — быстро говорю я, глядя в ее ухмыляющуюся мордашку, — с этими мальчишками, с ними было еще полбеды. Во всяком случае, мне не представляло труда вычислить, чем оно мне обернется. Толстяк Рихтер выдумает какой-нибудь невероятно смешной и невероятно глупый стишок. Он всегда сочинял такие стишки, когда хотел выделиться. Его толстое пузо, казалось, было битком набито этими стишками. Но с ним я легко мог расплатиться, дав пару хороших затрещин. Потому что он был хоть и толстый, но совсем не сильный. Если бы только здесь не было Улли. Она увидит меня с этой дурацкой козой, в барахлянке…
— Это ты уже говорил, — перебивает Ульрика.
— Да, — отвечаю я, — и это доказывает, в каком я был шоке. Потому что все случилось именно так, как я боялся, даже еще хуже. Я невольно прибавил шагу и резко рванул оглобли, будто мог добежать до перекрестка раньше, чем вся эта гоп-компания. Бабушка не поспевала за мной, она страдала сердечной астмой и ей нельзя было быстро ходить. «Эй, малой, — закричала она, — постой-ка, что ты летишь сломя голову, погодь-ка. Убить меня, что ли, хочешь?»
Тут еще и коза заблеяла так, как будто ее режут. А тележка гремела и скрипела всеми колесами. Мне оставалась только безумная надежда на чудо. А вдруг толстяк Рихтер наедет сейчас передним колесом на один из влажных опавших листьев, каких сейчас вокруг много, его занесет, и он шлепнется! Тогда у остальных будет повод посмеяться. Меня они, может быть, и не заметят. Но они уже подъехали к нам, проносились слева и справа, а толстяк Рихтер заорал во всю глотку:
Последнее было особенно обидно, потому что остальные тут же подхватили: «Ме-ме-ме! Мек-мек-мек!». Я бросил оглобли и потряс кулаками в воздухе. Улли, правда, не мекала с другими, но я заметил, что уголки ее губ дрогнули, значит, и она не могла не рассмеяться. Я готов был весь мир в клочья изорвать от бессильной ярости. Ведь только вчера я доверил ей под страшным секретом, что теперь мне больше хочется стать танкистом-механиком, потому что на параде они надевают такие маленькие черные пилотки. Главное, чтобы только война не окончилась раньше времени.
Ульрика захвачена моим рассказом. Сначала, когда она услышала меканье, уголки губ ее тоже задергались. Но теперь она делает строгое лицо, совсем как ее мать, когда говорит: «Только не забудь сполоснуть после себя ванну!» Я гляжу под стол, будто что там потерял. Тут мне приходит в голову, что, вспоминая о том, как я тряс кулаками в воздухе, я и вправду начал вертеть глазами, и это вполне соответствовало описанию моего сна со слов Ульрики.
Ульрика говорит тихо, в голосе ее звучит осторожность:
— Если ты не хочешь рассказывать дальше…
— Ах да, я на минутку отключился. Во всяком случае, вся шайка промчалась мимо. Я еще видел по их спинам, как они хохочут. Слышать я их смеха уже не мог, потому что тележка, предоставленная сама себе, уткнулась передком в кювет. Казалось, этому кошмару не будет конца. Коза орала, бабка орала из последних сил своих слабых легких: «Ну, малой, дай срок, Греточка-то из-за тебя охромела!»
И вправду, коза по своей глупости перескочила передними ногами через борт тележки, она рвалась с привязи и непременно хотела выбраться обратно на дорогу, чтобы там опять застыть истуканом, как это обычно бывало. Я вытянул тележку из канавы, дал Грете одну из тех затрещин, которые предназначались толстяку Рихтеру, и наше путешествие продолжалось. Да и что еще оставалось мне делать? Не мог же я бросить бабушку. Она дышала тяжело и натужно, последние свои силы она тратила на эту козу. Ведь та давала молоко, а молоко в то время, когда есть было почти нечего, означало жизнь. Для бабушки оно было даже и лекарством. Потому что время от времени ей удавалось сменять несколько литров молока на восьмушку натурального кофе; разумеется, это проделывалось из-под полы; такие торговые сделки тщательно скрывались от общественности, официально это рассматривалось как саботаж. Но когда бабушка выпивала чашку кофе, она снова становилась прежней, она начинала удивительно быстро сновать по дому, что-то чистила, что-то латала, штопала мои чулки, пришивала пуговицы к дедушкиной куртке. Так это все было увязано, что никто не мог уже вырваться из круга.