Геласимов не идеализирует человеческую природу, но и не драматизирует ее. Ни в коем случае не делают этого и персонажи. Принять жизнь такой, как она есть, помогает легкий иронический тон. Причем — и это тоже характерно для современной молодой прозы — свою иронию автор делегирует персонажу, почти устраняясь из текста. Показательно, что значительная часть современных текстов вообще написана от первого лица — даже в тех случаях, когда тождество между автором и рассказчиком никоим образом не подразумевается. Современных авторов не устраивает почетная позиция «сверху», они намеренно «идут в народ», как бы спускаясь на один уровень с вымышленными ими героями.
Поэтому здесь нет и не может быть никакого «возвышающего обмана», никаких авторских выступлений на авансцене. Тем более претендующих на какой-то общезначимый, коллективный смысл. Здесь слышны лишь равноправные голоса частных людей, для которых любая форма коллективности — пустой звук.
Проблемы, возникающие у персонажей Геласимова, никогда не лежат в сфере сугубо социального. Они заключены в круге человеческих взаимоотношений. Боль друг другу причиняют только люди, и только люди способны эту боль облегчить. Поэтому здесь так важен момент установления контакта, прорыва кокона, грозящего обернуться добровольной тюрьмой.
Кто бы то ни был — пожилая женщина, вынужденная полюбить никому не нужную падчерицу своей дочери (рассказ «Чужая бабушка»), подросток, опять-таки вынужденный жалеть молоденькую учительницу, закрутившую скандальный роман с его одноклассником, да к тому же вскоре покинутую (повесть «Фокс Малдер похож на свинью»), или юная мать-одиночка, которой удается добиться какого-то подобия контакта с соседским пареньком-дебилом, не способным узнавать даже собственных родителей («Жанна»), — все они, преодолев установленный по разным причинам барьер отчуждения, становятся по-настоящему свободны. Они словно прозревают в этот момент, обнаруживая, что способны и сами влиять на мир, пусть след этого воздействия постороннему взгляду может быть и незаметен.
Преодоление отчуждения — основная проблема «Жажды». Рассказчик — молодой парень, изувеченный на чеченской войне. Причем тело-то как раз привели в порядок, непоправимо пострадало только лицо, но зато так, что соседка специально просит зайти «попугать» непослушного ребенка… Вот такой вариант Человека, который смеется — под маской безобразия скрыта тонкая душа (учитывая дополнительную трагикомическую интонацию, заимствованную из соответствующего рассказа Сэлинджера).
Персонаж с таким лицом обречен на изоляцию — добровольное исключение себя из жизни. Не из соображений «раз она так со мной обошлась», а, напротив: «куда мне с такой рожей»… Он и работу такую себе нашел — в одиночку делать ремонты. Заработает, замкнется в своей норе — и пьет. А пьет, чтобы ни о чем не помнить. Главным образом о войне. Но в целом вообще ни о чем.
«Дорога обратно» начинается для этого героя с грохота в дверь — друзья, повязанные опытом горения в одном БТРе, ставят конкретную задачу: пропал Серега, надо найти. Серега — это тот, который их всех тогда вытащил, а теперь единственный из них совсем не может вписаться в жизнь. То есть натуральный фигурант из группы риска: сперва просто пил, потом продал квартиру — и никаких концов. Проблема в том, что двое других, затеявших общий бизнес, уже давно друг с другом не разговаривают. Из-за денег. Вроде один другого кинул, но каждый винит противоположную сторону. И Костя (рассказчик) нужен им как буфер, как громоотвод — чтобы все-таки возможны были совместные действия.
Но и совместными усилиями найти Серегу не удается. Зато удается другое. Постепенно вовлекаясь в идущую вокруг него жизнь, от которой уже навсегда отказался, Костя вынужден приоткрывать забрало и разрушать свой защитный панцирь. А прячущееся под ним живое естество уязвимо — и прежде всего для новых привязанностей. Он знакомится с новой семьей отца и узнает о существовании братца и сестры, которые, в какой-то момент требуя развлечения, вынуждают его вспомнить прежние способности рисовальщика. Он начинает рисовать, приводя малышню в восторг, а потом уже не может остановиться. В нем самом — трудно и неохотно — пробуждается жизнь…