А где-то горы, застывшие в споре,
И ослик, стремящийся за горизонт.
* *
*
Я часто нахожу копеечки,
Оброненные кем-то впопыхах,
И думаю, что Боженька из леечки
Нас счастьем поливает просто так.
Я нагибаюсь, заскрипев суставами,
Придерживая бережно очки,
А счастье пахнет луговыми травами
И ценится, как зимние сверчки.
Удача скачет синею синицею.
Поднял копеечку — и будто увидал,
Как солнце-Бог серебряными спицами
Вязал у облака малиновый овал.
* *
*
Не говори с водою о любви.
Не тронь ее прозрачного покоя.
В ней не твои и не мои левкои,
Мосты над ней и не твои и не мои.
Не говори с водою о любви.
Не говори с водою о любви.
Ей не до нас, она бежит по трубам.
Едва увидит, встретит чьи-то губы —
И вновь — в остервененье тесноты.
И губы и твои и не мои.
Не говори с водою о любви.
Лягушек хор поет ей каждый вечер,
Что омут встреч и чист, и бесконечен,
Пронизанный кувшинками тоски.
И встречи не твои и не мои.
* *
*
Не поите меня пивом, я ведь рыцарь.
Мне ведь пьяному не вспрыгнуть на коня.
Лучше дайте мне колодезной водицы,
Напоите и обрызгайте меня.
Я оставлю вам на память конский топот,
Белый клекот перепуганных гусынь,
Листья желтые, опавшие от вздохов,
И разлуки горькую полынь.
Осенью костры везде дымятся.
Рыцарь скачет, людям радость, людям смех.
Можно хохотать и удивляться
И царапать кованый доспех.
— Этот рыцарь все ж таки бездельник:
Змия ищет в наших-то лесах! —
Так судачат землекоп и мельник,
Вшей гоняя в долгих волосах.
Их смущает ясное зерцало,
Алый плащ и чистый белый конь,
Чистые далекие начала
И во взоре трепетный огонь.
Старица
Солнцев Роман Харисович родился в Прикамье в 1939 году. Окончил физмат Казанского университета. Поэт, прозаик, драматург; главный редактор журнала “День и ночь”, автор книг, вышедших в Москве и Сибири. Живет в Красноярске.
Фазилю Искандеру.
1
Вчера звонила из Урмана, с моей малой родины, моя мама.
— Здравствуй, сынок.
— Исанме, эни, — говорю по-татарски, как умею. “Здравствуй, мама”.
— Как живешь? Как здоровье, мой маленький, мой золотой?.. — На этом запас русских слов у нее почти исчерпан. И она переходит на родной язык. Говорит, что хворает, тяжело ходить — голова кружится. Но ведь и годы, тут же успокаивает меня, я уже как Брежнев-бабай, стара, давно все сроки вышли...
— Да что же ты такое говоришь?! — начинаю страстно возражать. — Вон в Америке старухи до девяноста... — Я спохватываюсь, потому что маме восемьдесят пять... — до ста живут, по всему миру ездят, на вулканы восходят...
Она тихо слушает.
— Ты мне, дорогой, напиши об этом, — говорит она. Конечно, говорит по-татарски. И, кажется, чуть иронизирует. У нее всю жизнь печальные глаза, но она умеет иногда и с такими глазами что-то насмешливое сказать.
— Хорошо, хорошо, — обещаю я ей.
Я, конечно, напишу ей — и, конечно, по-русски. Она вполне хорошо понимает русскую речь, если речь несложная. А я понимаю по-татарски, когда говорят о вещах обыденных и небыстро. А вот сказать сам на языке мамы не умею, и она не умеет выразить мысль на языке сына.
Так разделила нас жизнь: тому виной служба отца-офицера, скитания по русским городам и военным лагерям, а затем русская школа.
Хотя в недавние еще годы мать довольно бегло говорила на русском, а я — на татарском. Но из-за того, что я уехал по распределению в Сибирь, а мать осталась с младшей дочерью в татарском Урмане, язык детства у меня осыпался, как красные листья с казанских кленов, а у мамы русский язык скукожился до уровня передовиц советских газет и слов о погоде.