пожалуйста табань табань табань
льняные льдины без морщин и складок
соскальзывают чресла
сладок сладок сладок
коричнев сумрак комнаты ночной
как совы страшные следят из темных сумок
как будто бы родители со мной
у той стены — спят — руку протяни:
за шторой лодка прячется в тени
рубашки узел послюни тесемок
зубами погрызи
еще чуть-чуть — отвяжется она сама собой
Фильм
Воздух дырчатый и улицы-закладки,
черный сахар, колотый кайлом,
и полулогической загадки
головокружительный излом.
Старый сахар с искрой в каждой лунке,
черный майский лед в углу двора!
Метра два нетерпеливой пленки
или только метра полтора.
Жизни оползень тут начался когда-то,
чернью на текучем серебре:
под галошей грязные караты
и лопата снега на траве.
Космос — это кучи льда и угля
свалены у северной стены.
Угол солнцем траченного дубля.
Я смотрю из брошенной страны.
* *
*
А у нас, Никол а , ни кола, ни двора, но, мой свет, собираться пора.
И не важно куда, ибо да, Никола, тут дыра, говорю, там дыра.
А над нами нора — ах, какая нора! — только рано туда, до поры,
да над нами вдали — голубая гора — не полечь бы под этой горой.
То, что было со мной, стало нынче не мной, скоро будет какой-то рассвет.
Вон, как снег, изумленно блестит под луной голубой, голубой антрацит.
И не витязи мы, от зимы до зимы по железной равнине скользя,
но отстать от себя — это будем не мы, нам с тобою такого нельзя.
Наша песня стара: выдавай на-гора, разворачивай недра с утра!
А под нами гудит голубое ядро, но дотуда добраться хитро.
А дотронусь до теплой рубашки — там ты сквозь негромкую темную ткань,
и волна золотая заходит в ладонь — твой родной негасимый огонь.
Там горячее узкое тело твое, там земная гудящая ось,
и железо, и никель в ядре голубом, и неоновый стержень насквозь.
Это пламя двойное из печи двойной и в отверстую грудь из груди,
и зияет обрыв у меня за спиной — все-то, значит, у нас впереди.
* *
*
В краю, где трудно сказать “еврей”,
поднимается ветер тугих дверей,
край земли начинается над головой —
и если и ждут меня, то лишь листва, стволы,
город, как локти, ставит углы
снизу серый — и сразу вдруг голубой.
А за городом время после дождей,
глина кисельная в сто свечей
светится, как нигде.
Там запрягают долго и никуда
не едут. Там на дворе вода.
Там “расступись” не говорят воде.
Там тяжело человеку и хорошо стрижу.
Там я себя не вижу — тебе скажу, —
и в этом нет ничего, нет ничего...
Там, пока не рассвет, — не отопрут засов.
Там еще пять часов шесть часов.
Ты спи, я начеку.
А по рельсам, руслам вниз течет молоко
тумана: мелко и вдруг потом глубоко,
в нем далеко, как люди, идут фонари.
Там лес еще не разлепил ресниц,
хочешь — стой перед ним, хочешь — падай ниц,
хочешь — зажги свечу, хочешь — сам сгори.
* *
*
То, что было со мной,
стало нынче не мной.
Скоро будет какой-то рассвет.
Вон, как снег, изумленно
блестит под луной
голубой, голубой антрацит.
Как ресницы, ночной
загибается ветр —
это неба глубокого фетр.
Вот последняя миля —