Эмиль возвращается на дачу, ест, станет прохладнее — и в Москву. Но после еды Эмиль засыпает и спит неожиданно долго, а проснувшись, думает: Попров-младший, Алеша, умница стоматолог, купил, значит, биту… Вот тебе и самооборона без оружия. “Брата” смотрел неоднократно, любит. У таджикского мальчика на шее штука какая-то металлическая — не крестик, не амулет: имя, может быть? — мама надела, перед тем как поехал сюда. Зачем ехал? А все едут. Люди поступают как все. “Не убивай, брат”, — просит мальчик. А Алеша Попров улыбается во весь рот и — по накатанному: “Не брат ты мне, гнида черножопая!”
И битой — куда придется.
Тяжесть, Господи, какая тяжесть… Звонит, сонный, Боре:
— Физкультпривет, — говорит. И молчит. — Ты уже с дачи уехал? —
И опять молчит. По шуму в трубке ясно: уехал.
— Чего надо? Чего молчишь?
— Собираюсь с духом, попросить. — Эх, лишь бы вышло! И просит.
Нет, Боря уже уехал. Ох, fuck.
— …Сказал бедняк, — отзывается Боря.
Удачно вышло, и вдруг:
— О’кей, разворачиваюсь. — Хороший он, Боря.
Через полтора или два часа они стоят возле больницы, Эмиль курит, они говорят. Плохо дело, еще хуже, чем предполагалось. И все-таки надо в Москву везти, томографию головы сделать, какой-то шанс есть. Хорошо, Боря его заберет, с ребятами договоримся. Выписку давай, паспорт, консультацию мою запиши. Родных нет? Что он, совсем бесхозный?
В пустой ординаторской Боря с Эмилем пьют кофе, болтают на национальную тему.
— Таджики арийцы. Что бы это ни означало.
— Да? — Боря не знал, думал, хачики.
— Хач, кстати, — Эмиль интересовался, — по-армянски — крест.
— Крестики. Тоже неплохо. Крестики-нолики. — Боря шутит из последних сил.
Перевозка приходит под утро.
Хороший он все-таки, Боря.
— Ты тоже ничего. Маленький лорд Фаунтлерой. — Оба едва стоят на ногах от усталости. — Теперь ты их благодетель. Такого больного перевести, а! Ничего, довезем. Кто не рискует, не пьет шампанского. Хочешь шампанского?
Эмиль качает головой:
— Что-нибудь придумают нелестное, вот увидишь, — но и сам не очень верит в то, что говорит. Такое даже эти оценят.
На неделе он отвлекается от истории с таджиком, да и не теребить же Борю каждый день. В пятницу утром, проезжая мимо спортивного, вспоминает, останавливается. — Биты? Да, сколько угодно. — А… варежки такие и шары для бейсбола? — Нет, не поступали. Мы не в Чикаго, моя дорогая, — вдогонку.
Собравшись с силами, он звонит-таки. Боря расслаблен: снова жара, в футбол наши слили. Германия с Испанией в финале, две страны фашистского альянса. Работы, как всегда летом, мало.
— А этого нашего, — Эмиль называет таджика, — куда дели?
— Куда что, — отвечает Боря самым естественным тоном. — Сердце в Крылатское уехало, легкие — на “Спортивную”.
Разобрали таджика на органы, короче говоря.
— С легкими лажа вышла: хотели оба взять, а взяли — одно.
Опять Эмиль молчит в телефон.
— Почки еще есть, — наконец произносит он тупо.
— А почки как-то никому не приглянулись, — хмыкает Боря.
Зачем он смеется? Этого делать не следует.
— Доктор, вам показалось, — отвечает Боря. — Смерть мозга, умер он. Вот так. Мы его и смотрели-то, в сущности, мертвым.
Знал Боря, что так получится, или нет, когда увозил? Эмиль его все-таки спросит. По крайней мере, имел он в виду — возможность?
— Когда разворачивался на шоссе — не имел, а потом, когда забирали, то да, подумал. Я, видишь ли, нейрохирург. Никто тебе ни в чем не виноват. И потом: господин кардиолог, вы что-то имеете против трансплантологии?
Эмиль вспоминает про “если зерно не умрет…”, про “жизнь за други своя…”. Нет, там другое, там добровольно…
— А у нас — презумпция согласия, слышал? “Нравится — не нравится, спи, моя красавица”. Иначе вообще бы органов не было. Пьяный завтра тебя или меня на КамАЗе задавит — и распотрошат за милую душу. Хотя сам знаешь, все у нас через жопу. Один раз четко сработали — ты и то... Ну помер бы твой таджик, как другие, — лучше было бы, да?