Что греет, веселит и силы прибавляет,
а после — сладкий сон.
Мир вестницам и радуге.
Начну, однако, с грустного.
Мне радоваться нечем; съела всё,
в рот крошки не попало. Всё раздала весёлым тунеядкам,
а по счетам — сама и виновата.
Надеялась, вымаливала, ожидала,
работала на свой воскресный мир,
где творога стакан, да хлеб, да чай с лимоном,
пожалуйста, несладкий —
всё доступно.
Одна и в праздности. В печали, да на воле.
Стирать лишь; а готовить и не надо; всё купится.
Так годы отошли,
лежат рядком в сосновых домовинках,
по лицам хитроватые улыбки.
Всё вышло навпаки.
Как юная монашенка таскала камни к храму,
так я таскаю пищу. К чему-то мне она.
Размешивать, отмеривать, следить,
да всё равно сожгу, и не хочу готовить.
Лишь голос этот: людям надо есть,
даже когда не просят — люди просят есть,
по всей округе солнечной и лунной,
на Марсе и Венере — просят есть.
Так что несу, разогреваю, мою, раскладываю,
порой сквозь сон, иду, несу тарелки —
ешь, Лисонька, ешь, Петя-петушок.
Пока несу, поэты разворуют.
Обидно; ну да наедятся всласть,
зачем и пища — и зачем готовка.
Мне ж есть невмочь. Зернистый сыр да чай,
всё купится. Да песня не о том.
Друзьям
Глубоко в памяти моей друзья мои;
вас люблю, и не звоню, и не прошу прощенья.
Так бывает: руку в благодарность жмут, глаза сверкают,
а потом ни глаз не надо, ни руки,
лишь в голубоватом свете глубже
образ друга, на котором время запеклось.
Не звоню, а помню тяжче; не прошу прощенья.
Что звонки из прошлого; порой гнетут они.
Ухожу от вас; но дружбы нерушимы,
пусть гуляет лебедь в городском пруду.
Это вам, друзья, расти и золотиться
образами над моей могилой.
Что тиха — не верьте; я страшна,
я земля под вами, я волнуюсь.
Россия-Саломея
Так утопленница ходит по дну,
Саломея,
то пяточкой дна достанет,
а что та пяточка дну:
поживее, соня, живее.
То звездой рубина позвякивает,
то гимнасткой без ленты вскакивает,
влечет течение донное,
холодное-холодное.
Танец страны-Саломеи:
утопленница в омуте так
пляшет,
не растёт из ран мак,
никто целины не пашет.
Не в маке и целине страна.
Всё плывёт она,
не достигла дна.
Саломея от танца бледна.
Всё так же — бомжи и соседи,
да автобус китовый едет.
Саломея речную куделю вьёт.
А на лбу стал мартовский лёд.
Веяние
Так зёрна от веянья, так шелуха беззащитна.
Самые слабые, сиюминутные — как зёрна от веянья, зеница всполоха.
Люди, а не стихи — обычная пища Молоха.
Все шелушиные в Лете надкрылия яко шелка,
Силы Небесные у жерновов и на гумне мироздания:
телега стара, лошадка солова.
Изнемогаю от праздности.
Ясность не требует блёсток, блёклость всегда не одета.
Как ясность суметь удержать и как блёклость преодолеть:
сердце размазано с тушью по боку фарфоровому,
капли спадают в единое озеро.
Не переступить через предательство,
шельму не ошельмуешь.
Ложь миловидна, заботлива, в ней сострадание дремлет,
врагиня лишь кукла печальная с дикой мигренью,
черноволосая тварь, о которой печётся сам Бог, как и о каждом из нас.
Но таков человек: не пересилить очарования праздности,
не перейти сквозь минное поле мелких коварств,