Иногда Пушкин надоедает тем, что у него полностью отсутствует сопротивление материала. Мощь гармонии уничтожает его. И тогда хочется читать Тютчева, у которого чувствуются мускульные усилия духа, преодолевающего сопротивление материала. Тютчев героичен. Но по стихам Пушкина догадываешься, что рай — это такое место, где нет сопротивления материала. В русской поэзии немало великих поэтов, но райские звуки только у Пушкина, Лермонтова и отчасти Мандельштама.
В южном городке на узкой улице время от времени мимо меня с оглушительным грохотом проскакивали молодые мотоциклисты. И каждый раз вслед мотоциклисту хотелось крикнуть почему–то только одно слово: “Мерзавец!”
Когда человеку нечем удивить мир, он удивляет его грохотом. Грохот — кузница тоталитаризма. Никто не вычислил, насколько расшатывает души грохот телевизоров в миллионах домов.
В литературе этическая пустота непременно приводит к эстетическим изыскам. И это понятно почти физиологически. Под давлением смысла слово делается тугим, трудным для обработки вне прояснения смысла. Без давления смысла слово делается дряблым, поддается любым изгибам.
Умный и глупый выпивают вместе. На первой стадии выпивки умный делается еще умней, а глупый еще глупей. На последней стадии глупый берет реванш. Умный выглядит глупее глупого. У глупого сказывается больший опыт пребывания в глупости.
Бывало, в молодости входишь в ресторан. Грохочет музыка. “Какой ужас!” — думаешь с отвращением. Но вот подвыпил — и теперь: “А музыка — ничего себе! Неплохая! Жить можно!”
То же самое думают о невыносимой музыке жизни пьющие люди. Выпив, они начинают думать о ней: “Ничего себе! Неплохая! Жить можно!”
Ударил человека по лицу — и откинулась голова человечества!
Устав от вранья, он посвежевшим голосом стал говорить правду. И тут–то все решили, что он начал фантазировать.
— Дедушка, Бог легкий? — неожиданно спросил у меня внучек.
— Очень легкий, — ответил я ему на этот нелегкий вопрос.
Вероятно, он имел в виду причину пребывания Бога на небесах.
Пылающий мозг бессонницы.
Шел по нашей улице. Многоэтажный дом наверху перестраивали. Часть тротуара была ограждена веревкой. Оставался узкий проход. Я уже был метрах в трех от веревки, когда сверху раздался истошный крик женщины. Оттуда сорвался железный лист и с тяжким громыханием упал в нескольких метрах от прохожих, но внутри пространства, огороженного веревкой.
Удивительней всего, что ни один прохожий, в том числе и я, не шарахнулся, не испугался. Если бы этот тяжелый железный лист упал на три–четыре метра ближе, он кого–нибудь убил бы.
Никто не остановился и не ускорил шаг. Некоторые на ходу с ленивой неприязнью взглянули наверх, но, убедившись, что матюгнуть эту женщину нерентабельно, слишком высоко она стоит, шли дальше. Во всем этом чувствовалась привычка к хаосу и даже философская честность: неужели с этого сорвавшегося железного листа надо начинать устанавливать порядок?
Прежде чем бороться с общественным злом, изрыгни из себя собственное зло.
Трус — человек, имеющий смелость не скрывать, что его жизнь ему дороже нашей.
После нескольких неудачных покушений на Александра Второго некоторые либеральные деятели обращались к царю с просьбой пощадить неудачливого убийцу, не понимая, что самой возможностью такой просьбы, которая, конечно, становилась известной публике, они воодушевляют убийц повторять попытки. И наконец убили. Как жаль, что царь после первого неудачного покушения и просьб помиловать неудачливых убийц громко, на всю страну не сказал: “Даю шанс палачу промахнуться!”
Иногда юмор может переломить трагическую ситуацию.
Человек в толпе смелее себя — толпа воинственна.
Человек в толпе трусливей себя — толпа неожиданно шарахается в панике.
Человек в толпе подавляет свой ум — опасно высовываться.
Человек должен быть равен самому себе, и потому ему не место в толпе.
Террорист — искра толпы, даже если он действует один.
Мой воображаемый разговор с вождем племени людоедов.
Я: Скажите, как вы стали людоедами?
ОН: Думаю, так: наш далекий прапрадед заметил, что человека догнать и убить легче, чем антилопу. Так и пошло с тех пор.