Вадим Муратханов
*
ЧИЧИБАБИН И БЛАЖЕННЫЙ: ОТРИЦАЮЩИЕ ВЕЛИЧИНЫ
Опыт сопоставления
Есть стихи, прочитав которые получаешь посыл к говорению: чужое, но родственное, сформулированное другим, побуждает к воплощению своего.
Есть другие тексты — из которых стихи уже не растут, как не растет ничего, кроме жара и нежного слоя пепла, на раскаленном угле. Под впечатлением от которых невозможно писать самому, как после Освенцима.
По этому признаку, на мой взгляд, различаются две изданные в 2009 году итоговые книги выдающихся поэтов — Бориса Чичибабина и Вениамина Блаженного — «Собрание стихотворений» [7] и «Сораспятье» [8] . Чуть не написал «русских поэтов», но русских ли? Один прожил долгую жизнь в Харькове, другой — в Минске. Один постоянно мучился вопросом самоидентификации и носил на высоком лбу ярлык «украинского националиста», другой создавал собственную веру и нащупывал обгорелые связи родства на выжженной богоборческой эпохой духовной территории, более близкой к апокрифической еврейской традиции, чем к традициям культуры русской. И все же оба поэта, выросшие на маргинальной обочине советской культуры, стали явлением в русской литературе XX века.
Чичибабин и Блаженный, родившиеся в начале 20-х, почти ровесники. Оба с самого начала оказались выброшены на периферию советской официальной литературы. Оба оказались востребованы ею на излете советской эпохи.
И оба ненамного пережили ее, уйдя от нас в 90-х. Как стало известно благодаря обнаруженным недавно архивным источникам, поэты были заочно знакомы и переписывались в 1989 — 1990 годах. Соблазн сопоставить и соизмерить на материале одновременно вышедших книг две эти безусловные величины нонконформистской современной русской поэзии послужил поводом для написания этой статьи.
Однако при ближайшем рассмотрении опыт индивидуального, одиночного противостояния системе — возможно, единственная существенная родовая черта, объединяющая двух новейших классиков.
Борис Чичибабин продолжал заложенную в девятнадцатом — и изрядно дискредитированную к середине двадцатого века усилиями совписовцев — традицию гражданской поэзии. Его стихи звучат подчас нарочито книжно — словно он пытается защитить собственный обличительный пафос авторитетом Пушкина, Лермонтова и Некрасова.
Явись теперь мудрец или поэт,
им не связать рассыпанные звенья.
Все одиноки — без уединенья.
Все — гром, и смрад, и суета сует.
(«Сбылась беда пророческих угроз...»)
Да и сквозь более социально нейтральные стихи харьковчанина поблескивает нестираемый глянец русской хрестоматийной поэзии: «Нехорошо быть профессионалом» (Пастернак), «это маленький Штефан Великий/ охраняет владенья свои» (Некрасов), «тебе, моя Русь, не Богу, не зверю — / молиться молюсь, а верить — не верю» (Тютчев).
По сути, это та же советская «поэзия на грани», что создавалась шестидесятниками, — но не удерживающаяся на этой самой грани, а оказывающаяся честнее и ниже, «андеграундней» допустимой на стадионах и эстраде тех лет ватерлинии.
Слово Чичибабина обращено к современникам — иногда в самом прямом смысле. В некоторых случаях стихотворные обращения к конкретным адресатам, при минимуме тропов и художественных изысков, приближаются к рифмованной эпистолярной прозе, удаляясь от собственно литературы на весьма приличное расстояние. Знаменитое «Клянусь на знамени веселом...» с сакраментальным рефреном «не умер Сталин» актуально сегодня своим отраженным, вернувшимся — как отскочивший от стены мяч — значением. Но тогда, в 59-м, обращено оно было не в вечность, а глядящим в глаза современникам.
Вакуум и замалчивание для таких стихов смерти подобны. Их дорога к сердцам лежала через самиздат, в расчете на немедленное прочтение и отклик. И Чичибабину доставалось от органов и ведомств — и за самиздат, и за публичные чтения крамольных виршей. Он писал и учил — его кромсали и отлучали. Дали вести литстудию — и закрыли ее два года спустя. Приняли в Союз писателей — и исключили из него, едва отметив пятидесятилетие поэта.