Только ли к русской философской словесности это относится? Тут обнаруживается некоторый парадокс: национальная специфика в своей глубине связана с универсальностью и всемирностью. Разбор русского философского текста у Н. Азаровой закономерно выходит на иноязычный материал. Это объясняется уже тем простым фактом, что русский философский дискурс постоянно обогащался в процессе перевода «на язык родных осин» произведений иноземных философов — от Дионисия Ареопагита до Хайдеггера. Перевод нередко превращался в творческую интерпретацию и, конечно, всегда был диалогом языковых сознаний. Так, гегелевская «Феноменология духа» почти одновременно была переведена на русский язык Г. Шпетом и на французский профессором Сорбонны Александром Кожевом (или Кожевым? — изначально-то он Кожевников). Разбор Н. Азаровой русских и французских дефисных конструкций типа «Бытие-для-Человека» или «равенство-самому-себе» в соотношении с немецкими слитно-многоэтажными философскими терминами — увлекательный филолого-философский сюжет, услада для интеллектуального гурмана, который по прочтении может ощутить себя как «Человек-обладающий-абсолютным-Знанием» (согласно кожевской трактовке гегелевского концепта).
Россия есть своеобразная гипербола человечества — в плане социально-историческом и в плане философском. Многие всемирные закономерности у нас предстают с утрированно-впечатляющей наглядностью. Это относится также к особенному статусу поэзии, сакрализации стихового слова, его причастности к миру философии.
Вторая монография Н. Азаровой строится как последовательное соотнесение двух русских языков — философского и поэтического — и описание процесса их «конвергенции», то есть постепенного (и потенциально бесконечного) сближения начиная с 1920-х годов (примеры из поэтов Серебряного века присутствуют, но в меру общетеоретической необходимости). При всей терминологической строгости данного описания оно пронизано эмоциональностью. Большой русский язык (для которого и философский и поэтический язык — подсистемы) здесь не умерщвлен и не усыплен научным наркозом — его тело дышит, обнаруживая свою реальную красоту, гармонию уровней.
Специализированный читатель непременно ощутит высокую степень исследовательской тщательности, научно-литературного перфекционизма этой работы.
А для читателя нецехового удовольствием будет чтение самих примеров, выбранных ответственно и со вкусом. Можно соглашаться или не соглашаться со вкусовыми предпочтениями Н. Азаровой, но персон случайных, притянутых по принципу «до кучи», у нее не встретишь. (А то порой лингвисты под видом «объективности» отказываются от какого-либо эстетического контроля в иллюстративных примерах: так, в списке сокращений к весьма ценному и массовому академическому справочнику после «Тютч.» следует «Уст.», то есть Татьяна Устинова, — такая всеядность составителей, на мой взгляд, чрезмерна и грозит снизить долговечность издания.) Итак, несколько образчиков азаровских примеров.
На тему «концептуализации не ». «Единое, вселикое, безусловное НЕ» (из
С. Булгакова). «Себя как их Не жаль; Поэзия Не Ошибается» (из Г. Айги).
На тему концептуализации предлогов. «Абсолютно непознаваемое и вышебытийное „Сверх”» (из А. Ф. Лосева). «И горит моя звезда — над» (из современного петербургского поэта Г. Григорьева).
По поводу «оперирования с понятием ничто »: «Мы руками, чем можно отгораживаемся от ничто, чтобы его не видеть» (В. Бибихин). «…До осязания созвучий, / роняемых тобою из ничто » (В. Тарасов).