Прощание с юностью? Сейчас объясню. Я и сам во времена оны пытался «лепить» «к. р.». Я думал, что я один такой — умный и необычный. Новый Кафка, «еще один Хармс», выросший словно гриб после дождя… Как вдруг выяснилось, что нас эвон сколько… на тыщу (в общей сложности) страниц, а сколько осталось «за бортом»? И все лучше, чем я. (Хотя не так хорошо, как у Кафки… или у Хармса.) Представьте ситуацию: все то, что казалось мне «личным» (лишним), тайным, глубоко выстраданным, индивидуально придуманным, штучным и самодельным, было, оказывается, широко распространенным явлением в среде того поколения и того социального слоя, к которому принадлежал я. Это было не штучно, а «серийно». «Марш одиноких» — вот как назвал схожую ситуацию Сергей Довлатов.
Удача (или удачливость) Сергея Довлатова как раз тем и определилась, что он понял, как легко лепить фантасмагории про «летающих полковников», чудаков, разгуливающих по проводам, — и круто повернул к «жизнеподобному» искусству. От «магического реализма» к «нон-фикшн» — поучительная траектория. «Магам» и «мистикам», «кафкам» и «хармсам» волноваться не следует. Мы жили и живем в фантастическом обществе. В наших «нон-фикшн» «жизнеподобия» не получится. Скорее даже так: как раз в наших-то «нон-фикшн» жизнеподобия-то и не получится.
Но я сейчас о другом. О том странном ощущении конца эпохи? мира, с которым был связан? Да — о прощании с юностью.
«К. р.» не желают иметь с реальностью ничего общего. Полное пренебрежение окружающим миром. Отчаянное доказательство парадоксального тезиса: можно жить в обществе — и быть свободным от общества. Я — бог в своем мире. Хочу, чтобы мой герой поймал рукой звезду, — поймает (А. Андреев, «Евсеев и звезда»). Хочу, чтобы эта звезда была вкручена в пустой патрон вместо лампочки и светила бы у главного героя в сортире, — будет светить! Что неподвластно мне? Как некий демон, отселе править миром я могу! Вот это писательское всевластие и заставляет этак… гм-гм… по-марксистски вглядеться в социальные корни «к. р.». Ума большого не надобно, чтобы сообразить: писательское всевластие впрямую, вплотную связано с полным и плотным человеческим, гражданским, политическим бессилием. И это так естественно, так понятно для моего поколения, для людей, выросших в обществе, построенном утопистами, то есть в стране антиутопии… Парадокс, до которого Бердяев додумался: самое страшное в утопиях то, что они сбываются, — был для этого поколения даже не аксиомой, но трюизмом, пошлостью. Гораздо интереснее смотрелся бы такой выверт: «Самое страшное в утопиях то, что они, сбываясь, не сбываются и сбываются, не сбываясь».
Впрочем, я сбиваюсь. Господство над «социальной материей» было заказано, закрыто навсегда, зато с тем большей силой господствовали в сфере «идеального». Мир вокруг был сер, серо-стабилен. Уверенность в завтрашнем (таком же скучном) дне не покидала человека; хотелось неуверенности. Кафка был не ужасом, а почти что мечтой.
Что такое короткий рассказ? Или — «сверхкраткий рассказ», по определению Сергея Юрьенена? Точка, из которой разбухает бесконечность романа. В сущности, любой роман по природе своей распухает во вселенскую бесконечность. В сущности, любой рассказ по природе своей сжимается в «атомарную» точку. Очень часто «к. р.» кажется слишком длинным. «Петр I шел с сушеным крокодилом под мышкой» (Артур Кангин, «Петр I и Меншиков»). Достаточно. Рассказ готов. Для чего разжижать этот остросюжетный многозначный рассказ в одно предложение — ёрническим многословием? Тут тебе и Меншиков, помогающий Петру прорубать окно в Европу, тут тебе и Екатерина, схватившая насморк из-за европейского сквозняка, — неостроумно, неоригинально. Такие же длинноты в юморесках Феликса Кривина, помещенных в антологии «Очень короткие тексты» в разделе «На подступах»: «Отец инквизитор подмигнул Галилею и шепнул: „А все-таки она вертится!“» Для чего к этой отличной «непричесанной мысли» в стиле Станислава Ежи Леца пришпандоривать длиннющее полустраничное объяснение?