4 января 1983 года.
Живем дальше. Тридцать первого утром поставили с Никитой елку, нарядили, повеселели, прогулялись; Новый год встречали втроем, Бочковы пришли во втором часу; опять пили шампанское, утомительное дело <…> в одиннадцать с Никитой смотрели, как позорно проиграл «Монреаль»[1]. Второго на душе было полегче, ну а третьего жизнь вернулась в свою колею. Пришли поздравления от Теракопяна, Огнева, Лазарева, Бакланова, Скатова, Афонина, Друцэ, Мазурина и др. Тридцать первого часов в одиннадцать звонил Б. А. Можаев.
У Виктора[2] опять несчастье, завтра похороны его тестя.
Опять втягиваюсь в работу над Залыгиным[3]. Пока написанное меня устраивает мало; но надо писать дальше, как бы «пробить штольню»; отделка будет потом: «крепление», то да се. Иногда по вечерам читаю статьи Станюковича 70-80-х годов; знал его как автора «Морских рассказов», открываю теперь заново: статьи есть блестящие; ну а какова свобода слова? нам и не приснится. Однако не зря встречал имя Станюковича у Кеннана; иногда терпение власти истощалось. Понемногу читаю прозу Пастернака; он мог то, чего никто не сможет; проза Вознесенского с нею несопоставима; у Вознесенского есть мелкая суета, он все время чувствует себя на ярмарке литературного тщеславия; почти нигде он даже не берется за решение тех задач, которые ставил себе Пастернак. За подобные, — скажем так, — задачи. Описания улиц, домов, деревьев, времен года у Пастернака уникальны; это не просто наблюдательность такая, это качество зрения, качество ощущения — воздуха, дождя, снега, света, шелеста листвы, раскачивания фонарей и т. п. Чтение «Кощеевой цепи» Пришвина иногда доставляет большое удовольствие; несомненна выработанность и устойчивость стиля, хотя это из ранних (не по возрасту) вещей; интересны типы, нравы, разговоры; несмотря ни на что вызывает расположение Козел (Розанов)[4]; или накладывается сегодняшнее знание и уважение к его писательству? Иногда начитаешься — сон вылетает, ну а если еще участвует кофе, то полночи, а то и вся ночь насмарку; вчера в такую ночную пору, видимо, еще под впечатлением сообщения Виктора вдруг пронеслась мысль о смерти, и напугался ее как в детстве, хотя вроде бы давно с нею свыкся и даже какое-то противоядие в душе нашел; слава богу, пронеслась — исчезла; потом еще даже удивился — чумная, ночная голова, не нужно ее мучить.
В Польше приостановлено действие военного положения; пока Польша праздновала, что же будет дальше? Приостановленное легко возобновляется. Мы же живем по-прежнему. В. Г. Корнилов[5] ожидает полного и повсеместного порядка. Порядок — это вроде как идеал общественного устройства. Другого слова, чтобы его обозначить, не находится. Можно и получить порядок — этого в XX веке хватало.
7.1.83.
«Что ни говори, а главного героя мы немного связываем с собой», — писал Виталий Семин. Какой я романист, но такого, связанного со мной, главного героя очень бы я хотел выпустить в свет. И посмотреть хотел бы, как бы он себе жил. И как бы прожил.
Меня удручает обилие <в современной прозе> каких-то странных главных героев. Если Семин прав и связь существует, — а «немного» звучит полуиронически, и значит, связь крепка и надежна, — то каковы те, думаю я, с кем главные герои в такой родственной близости?
Я не собираюсь выпускать своего главного героя кому-нибудь в укор. Просто я думаю, что и ему пора вернуться в жизнь — пусть призрачную, фантастическую, однако кишащую и громкоголосую, и пусть он просто засвидетельствует, что теми жизнь не кончается, что есть еще много других или совсем других, и они со своими тихими голосами и скромными повадками еще не утеряли своего значения в глазах жизни, где они были и есть и где шли своею дорогою.
8 января.
Быков прислал книжку и письмо. «Знак беды» снят в «ДН» цензурой и после читки «выше» передвинут на май. <…>
Продолжаю писать, но собой не доволен: не то; не так… Настроение по временам тяжелое. И празднование Нового года, и похороны Викторова тестя, большевика с 1919 года, работе не «способствовали».
Впрочем, не стоит искать оправданий.
Встретил учителя Меренкова, ныне (он на пенсии) — слесарь при домоуправлении, точнее — при котельной, где он в последнее время работал оператором. Смеется над беловским «Ладом»[6]: ну какой там, в русской деревне, «лад»? Не было, не бывало и нет. Спрашивает меня, читал ли я письмо Ломоносова о «размножении русского народа». Говорю, нет и не знаю про такое. Он мне рассказал, ну а я дома нашел то письмо, прочел. И верно, к «ладу» отношение имеет, ко всякой идеализации собственного народа — прямое.
Из меренковского разговора: «А зачем попу наган, если поп не хулиган».