Вечером — фильм об Анне Маньяни. Потом разговаривали с Томой о нашем искусстве, где всякая чушь вроде «Премии» или «Дней советской литературы в Первомайском районе города Москвы» (сегодня отчет и фотографии в «Лит. России»).
10.4.83.
Завтра день рождения. Сегодня — уборка квартиры, покупка коньяка, вечером «Красавец-мужчина» в исполнении Малого театра[13]. Днем — подгоняющее письмо из изд-ва «Современник»; приглашение в Минск и — на удивление — обозначение моей темы (они там придумали сами, не спросясь) — «Белорусская военная проза глазами русского критика». Как все успеть!
Читаю Е. Кушкина (ЛГУ) «Альбер Камю. Ранние годы» (1982).
Подумал вот о чем: духовная атмосфера (обстановка), в которой проходила юность — моя, нашего поколения, — была бедной, однородной, способствующей бедному, сжатому мышлению — в узком диапазоне.
То есть вырваться за пределы этой навязанной обстановки — было можно (через библиотеку, через каким-либо образом совершавшееся ориентирование), но это было индивидуальным актом.
Обстановка к этому старалась не побуждать.
Надо бы дать ясное представление о кругозоре и миропонимании юного человека конца сороковых — начала пятидесятых годов — именно ясное, т. е. как бы обвести контур и беспощадно описать то, что в нем, т. е. все содержание.
Пора бросить умиляться таким добродетелям, как «чистота», «вера в высокие коммунистические идеалы», «патриотизм» и т. д. Пора и пожалеть тех, т. е. нас, — за бедность и однолинейность нашей судьбы.
Сергей Сергеевич Павлов, капитан госбезопасности, на все спектакли ходит с «дипломатом». Тома спрашивает меня: зачем? Зачем ему даже в воскресенье (не с работы же!) в театр — с «дипломатом»?
17.4.83.
Отъезд в Москву автобусом… Отъезд в Минск (22.00) вместе с Лазаревым[14] и Кондратьевым[15].
18.4.83.
Минск. Утро у Быкова (с 10.30 до 14.30) вместе с Лазаревым и его женой. Днем просмотр тел<евизионного> фильма «Формула гуманизма». Вечером — все вместе у Адамовича.
19.4.83.
С утра заседание[16]. Были Гранин, Кондратьев, Галлай, Анфиногенов, Гусаров, Еременко, Адамович, Быков, Гилевич, Чигринов, Брыль, Ю. Карякин. Мое выступление во второй половине дня. Банкет. Несчастье с Быковым[17]. Ночные беседы с Ю. Карякиным.
20.4.83.
Утреннее заседание с выступлением А. Савицкого. Ответ Адамовича[18]. Поездка в Хатынь. Проводы. Ирина Михайловна![19]
21.4.83.
Смоленск. Весь день с отцом по городу. Родные места. Могила деда. Воспоминания о детстве. Вечером отъезд.
10.5.83.
Сломалась «Колибри», пишу теперь редко, что-то привычное нарушилось. И про Минск записал в «загребской тетради» бегло, едва обозначил, кто был и что было. А люди там были интересные, ко мне относились хорошо и рассказывали иногда любопытные вещи.
Ехали в двухместном купе фирменного поезда «Белоруссия», скорый; ехал им и назад вместе со всеми, в одном купе с В. Л. Кондратьевым. В 2.45 ночи сошел в Смоленске, тихо, не разбудив его.
Когда отчалили от Москвы, перезнакомились, Кондратьев достал фляжку с коньяком, но себе налил на донышко и не притронулся, и пошли разговоры…
Тут надо записать, что Лазарев рассказывал под свежим впечатлением о своей стычке в цензором Сологдиным (о нем как-то рассказывал и Можаев; с ним он вел переговоры об издании второй книги своего романа) — из-за переписки Твардовского с кем-то, которую «Вопросы литературы» собрались опубликовать. Меня потрясла, рассказывал Лазарев, та ненависть, с которой Сологдин говорил о Твардовском. Он припомнил Твардовскому все, вплоть до главы о Сталине в поэме «За далью даль». Тогда, сказал Лазарев, я напомнил ему, что Ленинская премия за поэму, кажется, не отменена. Но в глазах Сологдина прегрешений за Твардовским было и без того избыточно. Я понял, сказал Лазарев, как жутко они его, Твардовского, ненавидят — давней ненавистью.
На обратном пути уже подвыпивший Еременко, директор «Советского писателя», рассказывал о своих встречах-разговорах с Твардовским в ту пору, когда он, Еременко, служил в Цека, курировал «Новый мир» и «Октябрь». В частности, он рассказывал, как однажды он звонил А. Т., приглашая его в Цека для очередной беседы. А. Т. в таких случаях молча выслушивал приглашение, переспрашивал иногда, когда и к какому часу, потом говорил: «Хорошо, буду» — и вешал трубку. Он был человеком дисциплины, и ему не приходило в голову, что голосу из Цека можно не повиноваться, возражать. «Хорошо, буду», приходил, выслушивал, что ему наговаривали, прощался, уходил, иногда сказав что-нибудь вроде того, что вы все-таки не все поняли верно, не во всем разобрались, но это говорил спокойно, со вздохом, сожалея больше, чем возмущаясь.