— Ну, он называл. Как ехо?.. Филин, Филя…
— Феля! — оборвал вялые вспоминания Володька. — А я, кстати, знаю, кто это такой, — Феликс. Он за сотню баксов глотку любому перегрызет. А здесь — сорок тысяч! За эти бабки четырех заказать можно…
Честно говоря, я мало что понимал, сидя на своем заднем сиденье. Одно более-менее ясно: Макс занял у какого-то Фели-Феликса деньги и вот подходит срок отдавать. И, наверное, просит теперь Макс взаймы у Володьки и Андрюхи…
— Чего ты-то переживаешь? — флегматично недоумевал Андрюха. — Пускай выпутывается сам.
— Он выпутается, — мрачно хмыкнул Володька.
Под настроение, скорее всего, он гнал машину как только возможно быстро, и буквально за пять минут мы проскочили по Московскому проспекту от «Техноложки» до «Электросилы»… Володька наверняка гнал бы и дальше по прямой, но Андрюха всполошился:
— Э, Вэл, тормози! Мне тут надо…
— Чего? — Тот непонимающе постепенно сбавлял скорость.
— Ну, мне на рынок же… Спаси бох, что подвез.
— А-а, я и забыл…
Да, не слабо Володьку вывел из себя разговор с Максом. Видно было, как злость борется в нем с жалостью и досадой. И чтоб не дать жалости пересилить, он твердо заявил Андрюхе, когда «мерседес» причалил к бордюру:
— Я денег ему не дам. Ты как хочешь, а я — ни копья. Он мне и так почти тридцать тысяч должен, за товар уже год не расплачивался, а мне сейчас деньги самому… на каждой мелочи экономлю. Сейчас вот в Парголово на точку еду, деньги вышибать… — И перешел на ворчание: — Тоже ни фига платить не хотят. Товар им подавай, а как коснется денежек…
— Да я тоже, — перебил Андрюха, — не собираюсь. Мне он кхто? — ни отец, ни брат… Сам холову должен иметь, если дело завел. Я ж ему там сразу сказал: «Ничем помочь не моху». — И с улыбкой, шутливо добавил: — Ты, Вэл, особо не нервничай, а то до Пархолова своехо не доедешь. Оно, хстати, в друхой стороне.
Володька беззлобно ругнулся:
— Пошел ты…
А когда мы, высадив Андрюху, тронулись, в новом приступе злобы прорычал:
— Ну я им там устрою сейчас! Три месяца динамят, уроды!.. Что я им, сивка-бурка, что ли, скакать…
Он круто развернул свой безотказный «мерседес» и помчался по Московскому проспекту на север.
Бывает, один раз проявишь участие, а потом из-за этого приходится испытывать неудобства; поможешь человеку — и не знаешь, как отвязаться от его затянувшейся благодарности.
Вот однажды, возвращаясь домой поздно вечером, я увидел на площадке третьего этажа вдрызг пьяного мужичка. Навалившись на дверь, он совал ключ в район щелки замка и, конечно, не попадал.
Я уже прошел было мимо, но мужичок очень жалобно попросил: «Послушайте, пожалуйста, помогите, а. Не могу что-то я совсем…» И я помог, открыл ему дверь, даже проводил-дотащил до дивана. Он свалился и захрапел. Я вышел, захлопнул дверь, спокойно добрался до своего дивана и тоже лег спать.
А через два дня снова встретил его. Мужичок был трезв, он заулыбался и стал благодарить: «Спасибо, что так тогда… Иначе в парадном ночевать бы пришлось, почки б опять застудил. Спасибо!» — «Да ладно!» Я уже почти и забыл об этом случае. Тут мужичок достал из кармана плаща бутылку «Пшеничной»: «Может, пропустим? Познакомимся. Мало теперь хороших людей».
Он не слишком напоминал уличных алкашей, скорее полуспившийся, слегка чокнутый интеллигент, каких в Питере через одного, из категории так называемых «соловьев». Вроде алкаш, но алкаш много знающий, размышляющий, имеющий на все свою точку зрения… Тогда, в восемьдесят девятом, перед армией, я, попивая «Жигулевское» в павильонах, помнится, жадно слушал их беседы про врагов-коммунистов, про Ельцина, «Демсоюз», психушки… И вот представилась возможность непосредственно с одним из таких пообщаться, тем более — под бутылочку… Черт меня дернул согласиться…
С тех пор два-три раза в неделю, по вечерам, приходилось сидеть с ним и пить. То у меня дома, то у него. У него никого нет, мать умерла года три назад, отец еще когда-то давно ушел из семьи, а жениться так и не получилось… У меня была Маринка, но она ночевала не каждый раз, и вот мои одинокие вечера стал делить Сергей Андреевич, бывший художник-оформитель из БДТ. Может, врал, хотя если и врал, то правдоподобно, — рассказывал интересно про Басилашвили, Олега Борисова, Юрского, Товстоногова, моего любимого актера Копеляна; дома у него валяются старые эскизики, выдавленные тюбики с остатками засохшей краски. Но куда больше театра он любит рассуждать о политике и экономике, а меня от них неизменно клонит в тяжелый, неосвежающий сон.