Но более всего на успех книги Елены Чудиновой поработали парижские подростки. Эти юные “французы” алжирского, марокканского, свазилендского и еще невесть какого происхождения стали жечь машины “этнических французов”, да так успешно, что миф о единой французской “гражданской” нации стал рушиться прямо на глазах. Как будто сама судьба позаботилась о том, чтобы “Мечеть Парижской Богоматери” не затерялась в потоке глянцевого чтива.
И вот в печати, на телеканалах и радиостанциях начались дискуссии. Сама же Чудинова заработала славу русской Орианы Фаллачи.
Сторонники пролетарского интернационализма, апологеты либеральной политкорректности и тем паче мусульмане справедливо ругают Чудинову за необъективность и невежество. Мусульмане представлены у Чудиновой сплошь ленивыми, испорченными, недалекими людьми. В романе нет и намека на развитие в Еврабии каких-либо искусств или наук. Мусульманская Франция лишилась ядерного оружия из-за технической безграмотности мусульман: старые боеголовки вышли из строя, а новых боеголовок и ракетоносителей нет — мусульмане не способны к сложному, квалифицированному труду. По той же причине у стран Еврабии нет собственных компьютерных технологий: мусульмане лишь закупают китайскую электронику, вставляют китайскую или корейскую начинку в корпус, изготовленный в Париже, и продают уже под марками своих фирм. На большее они не способны.
В оценке исламского мира Чудинова в основном повторяет Ориану Фаллачи. Итальянская журналистка и русская писательница демонстрируют поразительное невежество в отношении культуры исламской. Итальянка пишет: “Как ни крути, единственное, что я нахожу в той культуре, так это Пророк с его священной книгой, ужасно нелепой, несмотря на то что она является плагиатом <...> Я нахожу у них только Аверроэса с его неоспоримыми заслугами ученого (комментарии к Аристотелю и т. д.), Омара Хайяма с его прекрасной поэзией <...> плюс несколько красивых мечетей. Никаких иных достижений ни на полях Искусства, ни в садах Мысли...” Каково? Исламская культура чужда и непонятна итальянке и русской. Для них все это темный, дремучий лес. Зато Чудинова с наслаждением описывает тонкости католического богослужения, демонстрируя приличную эрудицию, а пылкая Фаллачи объясняется в любви к шедеврам Гомера и Леонардо.
Я знаю об исламской культуре постыдно мало, но даже моих скромных знаний хватает, чтобы вспомнить гениальных арабских и персидских поэтов: Абу Нуваса и аль-Маарри, Фирдоуси и Рудаки, Хафиза и Низами, Саади и Джелаль-ат-дина Руми. На фоне этих гениев Омар Хайям Нишапур кажется поэтом едва ли не второго ряда. Мусульманская философия вовсе не исчерпывалась комментариями к Аристотелю. Что знают Фаллачи и Чудинова о мутазиллитах? Знакомы ли им имена аль-Кинди и аль-Фараби, ибн-Ханбала и аль-Газали?
На риторические вопросы ответ обычно не дают. Но я обычай нарушу: Чудинова и Фаллачи просто не желают ничего знать об исламе, о культуре мусульман, об истории исламских стран. При всей банальности этих слов я не могу обойтись без них. Подчеркну: между “не знаю” и “не знаю и знать не хочу” разница колоссальна. Чужое обеих принципиально не интересует, более того — отталкивает. Здесь уместно вспомнить дневниковую запись Юрия Олеши: “Когда видишь фотографии китайского храма, высеченного в скале <…> тут же, почти закрыв лицо, отбрасываешь это изобретение. Я ничего не хочу знать об этом! <...> Так же отворачиваешь лицо, едва успев бросить взгляд, от изображенной скульптуры древней Мексики, Перу! <...> Почему возникает этот протест, это нежелание видеть? <…> Довольно мне и моей культуры — греческой, римской, средиземноморской культуры, моего Наполеона, моего Микеля, моего Бетховена, моего Данте, меня”1.
Неприязнь к чужой культуре, замешенная, что ни говори, на самой обыкновенной ксенофобии, всегда казалась мне отвратительной. Ксенофобский сорт воинствующего невежества всегда был для меня свидетельством если не глупости, то ограниченности. С детства я любил книги и телепередачи о далеких странах. Я старался представить себя в чайхане, рядом с Ходжой Насреддином, или в карете, рядом с мистером Пиквиком, мистером Снодграссом, мистером Тапменом и мистером Уинклем. Мне нравилось представлять себя то британцем, то мусульманином. Не скажу, что я смог вообразить себя на месте самурая, японские представления о мире были (и остаются) для меня чем-то труднопонимаемым, но интерес и уважение к японской культуре сохраняю с десятилетнего возраста, когда впервые прочел “Сакуру и дуб” Всеволода Овчинникова.