Но жизнь все-таки идет и производит изменения в любых самых сплоченных компаниях. Умер завсекцией драматургии. И когда кинулись назначать нового, то никак не могли выбрать по душе: тот заносчив, тот подл, а тот вообще всех забодает. И вдруг вспомнили лакея. И тут же вздохнули с большим восторгом. Вот только для самого нового завсекцией наступили черные времена. Количество банкетов не уменьшилось, а сервировать столы и убирать посуду стало уже не по чину. Так и скончался он вскоре от тоски по любимому делу.
Пятый
В этой истории кроме драматурга присутствует также поэт. Причем поэт действительно хороший, настоящий, что, правда, не имеет к данному повествованию никакого отношения. Просто хотелось, чтобы у читателя при обозначении этого действующего лица не возникало пренебрежения — мол, все они там сволочи и недоумки. Напротив, даже драматурги, подобные вышеперечисленным, все же составляют государственную элиту. Что с того, что эти драматурги так себя ведут? А как, позвольте вас спросить, должны вести себя драматурги? Они ведь не монахи, не судьи Конституционного суда и даже не поэты, которым надо быть в образе. Конечно, драматурги обладают каким-то шармом, но он больше интеллектуального свойства, порождающий недоумение: как это понимать, думает человек толпы, все вокруг слесари, профессоры, шоферы, а этот вдруг драматург ? Но после рассказанных ему историй человек толпы успокоится: что драматург, что слесарь — все едино.
Поехали как-то еще в шестидесятые годы поэт с драматургом в творческую командировку на Алтай, чтобы немного подзаработать на людском любопытстве, дать себя посмотреть и как бы пощупать. Это называется творческая встреча. Прибыли они в Рубцовск. Драматург завалился в гостинице на кровать с книгой, и вдруг вбегает поэт.
— Вставай! — кричит поэт. — Пошли!
Драматург тут же встает, и они идут. А драматург этот отличался тем, что никогда и ни о чем не расспрашивал, до всего доходил своим умом.
Приходят в деревянный домик на окраине, там сидит дед за самоваром. Они вошли и сели. Поэт достал бутылку водки. Начали пить. Драматург был человек бывалый, семь лет в лагере сидел, но и он начал нервничать: с какой стати его выдернули и посадили за один стол со старым пеньком? Однако вида не подает, ждет, что дальше будет. А поэт вовсю старика обхаживает, все у него какой-то дневник просит. Старик от важности и чая с водкой раздувается, но дневник не дает. Поэт его и лестью, и панибратством, и драматурга под столом пихает, чтобы тот присоединился. Драматург терпит. Старик не дает. Наконец поэт вытаскивает вторую бутылку водки. А старик, очевидно, такого шага уже не предполагал. Старик думал, что его уже оплатили и станут выпрашивать дневник всухую. Поэтому он не успел построить оборону и тут же сдался: нацепил круглые очки, достал из тумбочки серую тетрадь, раскрыл ее, откашлялся и начал читать:
“25 мая 1905 года. Завтрак с утра. Каша ячневая. Обед. Борщ с солониной. Репа тушеная. Ужин. Картошка мятая.
26 мая 1905 года. Завтрак с утра. Каша пшенная. Обед. Щи кислые. Каша пшенная. Ужин. Картошка мятая.
27 мая 1905 года...”
Старик читал долго. Поэт вначале жадно смотрел на его пергаментные руки, державшие тетрадь мертвой хваткой, а потом заскучал и бегло стал посматривать на драматурга. А драматург комедий не писал. У него вообще с чувством юмора было на уровне эпохи. Поэтому в нем копилась злоба на поэта.
Когда они вышли из домика, снег под луной был так молод и искрист, что поэт задохнулся от счастья. Он сел в сугроб и долго хохотал. Драматург стоял, тускло посматривая, как никогда готовый убить. Даже в первый лагерный год в нем не было такой ненависти, как к этому человеку. Но он молчал и ждал. Наконец поэт отсмеялся и объяснил ему причину веселья. Оказывается, старик был боцманом на одном из кораблей, затопленных японцами в Цусимском сражении, и вел в те годы дневник.